Марья Николавна целый день не выходила из своей комнаты; Щетинин взъерошивал себе волосы и ломал руки; наконец, велел накрывать на стол и послал звать Рязанова обедать, а сам в волнении ходил по комнате — и не выдержал — пошел к нему во флигель, но встретился с ним на крыльце, взял его под руку и повел в залу. Войдя в комнату, он поглядел на дверь и, путаясь в словах, сказал:
— Послушай! Ты знаешь, между нами там… несходство в убеждениях, но это ничего не значит… Я тебе верю. Слышишь ли?
— Ну, слышу.
— Я знаю, что… ты меня обманывать не станешь… Мое положение… Ты понимаешь, войди в мое положение, как это для меня важно знать причину того, что тут вышло. Я уверен, что ты объяснишь мне все. Ты мне этим докажешь свою… дружбу.
— Это я могу.
— Растолкуй же мне, сделай милость, что это с ней случилось. Какая причина?
— Причина очень простая, — спокойно отвечал Рязанов, — увидала, как мужика дерут.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— Честное слово?
— Чудак! Да ведь сам же ты сказал, что мне веришь.
— Да!..
Щетинин хлопнул себя по лбу.
— Пойдем обедать, — прибавил он, вздохнув. — А я-то сдуру вообразил… Впрочем, и ты, брат, хорош, — говорил он весело, садясь за стол. — Как же это ты позволил ей присутствовать при этой экзекуции?
— То есть как?
— Почему же ты ее не увел оттуда?
— Зачем?
— Да ведь согласись, что… такая картина хоть кого перевернет.
— Ну так что ж?
— Да ведь ты с ней был?
— Так ты-то что же думал? Ты надеялся, что я с твоею женою поступлю в этом случае так, как поступают осторожные маменьки с своими неопытными дочками, то есть даст ей книжку и говорит: на вот, душенька, это ты можешь читать, а вот что пальцем закрыто, того тебе нельзя. Так я тебе скажу, друг любезный, что, во-первых, я за это никогда не брался, а во-вторых, такой штуки, брат, пальцем не закроешь.
— Да ну, положим, что, по-твоему, оно, может быть, и так, только все же… да, как ты хочешь, неприлично, наконец.
— А! ну, это уж твое дело. Напрасно же ты ей прежде не внушал, что благородной даме неприлично смотреть на мужиков в то время, когда их порют.
* * *
В продолжение дня Щетинин несколько раз подкрадывался к жениной комнате и прислушивался, но, ничего не расслышав, объявил прислуге, что барыня почивает, и не велел ее беспокоить. Вечером он вздумал было заняться делом, но не мог: порылся в бумагах, постучал на счетах, взял книгу, почитал… Нет, что-то не читается; начал лампу поправлять: вертел, вертел ее, только и сделал, что начадил полную комнату, наконец, погасил совсем, зажег свечу, отобрал несколько нумеров газет и, осторожно ступая, отправился в залу. В зале целый день были заперты окна, а потому было душно, как в бане, и пахло как-то странно, краской не краской, а вообще каким-то кадетским корпусом. Щетинин открыл окна, сел у стола и долго просидел так, с газетою на коленях, присматриваясь к своей собственной зале и беспрестанно прислушиваясь к чему-то.
