Аист не сводил глаз с мелко нарезанных кусочков рубца и печенки; он опасливо покосился на плуг и другие металлические орудия. Правда, теперь они уже не кажутся такими грозными, как вначале, да и привычная зелень сена, сложенного в сарае, тоже действует успокоительно. Пища, проглоченная аистом раньше, успела растаять в желудке, как прошлогодний снег, и голод снова дает о себе знать.
Аист осторожно привстал и внимательно огляделся вокруг, но никакого подозрительного движения не заметил. И все же нет ли здесь подвоха… Еще с добрых полчаса простоял он неподвижно, затем сделал шажок вперед — и сразу же метнулся обратно, на место. Но нет, все было спокойно, только какой-то воробьишка случайно залетел в сарай, но тут же испуганно и выскочил наружу. В сене — это аист уже успел про себя отметить — копошились Цин, неугомонный мышиный народец, но все окружающие предметы, какими бы страшными они ни казались, явно были неживые. И вдруг осмелевший аист одним махом очутился перед кусочками мяса и с жадностью склевал все без остатка.
Позднее, когда Берти снова наведался в сарай, от лакомого угощения и следа не осталось. Аист сидел в уголке, будто не имел ни малейшего отношения к исчезнувшим кусочкам.
— Дядя Янош, аист все склевал подчистую! — торжествующе сообщил Берти. — Скоро он у нас как ручной станет разгуливать по двору, только кликать его успевай, пойди, мол, сюда.
— Расписываешь ты складно! — назидательным тоном охладил его пыл Смородина. — А теперь берись-ка, брат, за лопату, а то мы чуть не целый день с аистом проваландались, и проку от нас сегодня — с гулькин нос.
Но едва они успели углубиться в работу, как Смородина вдруг неожиданно сказал:
— Пойди, Берти, разыщи какую-нибудь жестянку.
— Зачем это?
— Соберем червяков аисту. Вишь, какие толстые, иной и за ужа сойти может.
Луна спустилась вниз по небосводу, заглянула в дверь сарая и залила светом все внутри. Тень от загородки перечеркнула пол сарая и, казалось, перерезала пополам аиста, который успел более или менее выспаться и теперь не мигая смотрел на круглую блестящую тарелку луны. Он по-прежнему сидел на полу — чего уж стесняться, и без того всем известно, что он болен. О раненом крыле аист больше не думал: конечно, оно пока еще болеть не перестало, но та тяжесть, которая до сих пор давила на кость и парализующе сковывала все тело, сейчас отпустила. Стоит ему подумать о человеке, как его охватывают чувство боязливого отчуждения и желание получить пищу, эти два чувства сливаются в нем неотделимо. Инстинкт, который никогда не подводил аиста, отказывает ему, когда дело доходит до оценки человека и его поступков, все извечные истины на человека не распространяются. Никогда не угадаешь, что человек думает, никогда не поймешь, что он делает; на то он и есть Человек, — размышляет аист, и в этом одном слове для него заключено все.
