А записки — что ж записки, эпистолярный жанр. Можно сказать, оттачивание стиля, орфографии и пунктуации. Подготовка к вступительным экзаменам в гуманитарный вуз на следующий год, потому что в этом я недобрала баллов.
Слово за слово, мы с офицериком осмелели и добрались до таких захватывающих дух высот и фривольных откровений, просто боже ж мой. То, что я сдерживала в мыслях в школе, а он в училище — всё выплеснулось на бумагу: сначала робким ручейком, потом водопадом. Тут господа Ватьсьяна, Захер-Мазоха и маркиз де Сад, вместе взятые, отдыхают.
Сестра заподозрила неладное, когда заметила, что бедный офицерик вспотел, тяжело дышит, и у него подозрительно горят уши и трясутся руки, которыми он передаёт мне записки. А я — тихоня и мамина дочка — не поднимаю глазок, чтобы не выдать их порочного блеска.
В какой-то момент она вероломно перехватила записку особенно разнузданного содержания, на пике, так сказать, буйства фантазий. Но прочитать не успела: я бросилась записку отнимать.
Как пишут Ильф и Петров, победила молодость. И ужас при мысли о том, что сестра прочитает записку. При её характере это равнялось воплю: «SOS!», экстренному торможению поезда, немедленному разворачиванию его обратно в западном направлении и экстрадиции меня в лоно семьи под неусыпный родительский контроль.
Потому что содержание записки, повторяю, было ужасным. Ужасно, запретно, преступно восхитительным! Да ещё в офицерике проснулся дар живописца, и он начал подкреплять написанное художественными рисунками.
Я мышкой выскользнула в коридор, сестра за мной, офицерик за сестрой. Вслед нам изумлённо качал головой пожилой военный. В узком коридоре начался волейбол, с криками: «Всё маме расскажу!», писком, визгом и сатанинским хохотом. Вместо мячика над головами летал шарик из записки.
Я метнулась и заперлась в туалете, что было ложным отвлекающим манёвром, сестра за мной. А офицерик быстро запихнул записку в рот и проглотил.
— А дальше?
— Ничего дальше. Офицерик вышел на своей станции. И своими подпирающими фуражку ушами, похожими на лампы для проявки фотоплёнки, освещал тёмный перрон долго… Пока не скрылся. Остаток пути я сидела под домашним, вернее, купейным арестом и даже в туалет ходила под конвоем.
— Жанн, о чём вы всё же переписывались? Сестре нельзя, а нам-то можно. Столько лет прошло.
— Нет, нет, и не просите. Я до сих пор краснею. Сама себе поражаюсь: девчонка, школьница, тихоня, откуда взялось.
