— Слухи о крахе Европы весьма преувеличены, Жан-Поль. Если, конечно, вы, европейцы, не постараетесь приблизить его.
— Ты имеешь в виду… — принял он мяч.
— Я имею в виду, что абсолютный приоритет европейского мышления — это свобода, — принялся всерьез говорить я. — Свобода, не ограниченная никакими границами. Свобода, включающая в себя свободу высказывать взгляды, шокирующие или ограничивающие право на свободу других людей. А именно — свобода быть даже и нацистом, расистом или «фобом» в отношении какой угодно группы людей. Ограничивая эту свободу, хотя бы на уровне выражения, вы подрываете основы своего континента. Старушке Европе не нужны цепи, даже если она хочет куснуть кого-то хорошенько, знаете ли.
Жан-Поль, забавляясь, поднял брови. Я отвел взгляд от него и увидел, что на меня глядит, одобрительно улыбаясь, Катрин, его жена. Она подсела к нам за столик. Ключица, тонкая рука, бескровные губы. Ангел немецкого романтизма. Я вспомнил рассказ Жана-Поля о том, как он покорял будущую жену. Словно замок, друг мой, разводил он руки. Так и сейчас. Всплеснув руками, Жан-Поль сунул одну из них в воздух и вытащил из ниоткуда — как фокусник кролика из шляпы — Еву.
— Присядь, детка, — сказал он. — Владимир говорит ужасные вещи. Тебе стоит это послушать.
— Полагаю, да… — согласилась Ева с улыбкой. — Тем более что у меня его пиджак…
Я машинально положил руку на грудь. Слово «детка» отозвалось уколом в сердце. Неужели они?.. Я поглядел внимательно на Еву и Жан-Поля. Неужели старый сатир?.. Катрин улыбалась. Но я знал, что есть такие жены, которые… Жан-Поля буквально окружали молодые девицы. На его месте я бы давно уже оставил попытки прорываться из окружения и выкинул белый флаг. Жан-Поль тактично кашлянул. Ева выжидающе улыбалась. Словаки хмурились. Мое вызывающее поведение шло вразрез с представлениями молодых европейцев о том, как угодить старым европейцам. Ну, что же. Я опустил забрало и прицелился.
— Положим на стол операционной меня. Согласен быть ммм… подопытной…
— …cobaye[30], — подсказала Ева.
Я принял это слово и ее взгляд, как рыцарь — платок, и стал неудержим.
— Несмотря на то что значительную часть жизни я прожил в странном государстве, созданном для того, чтобы ограничить Российскую империю наряду с цепью таких же псевдогосударств… я говорю о Молдавии… с репрессивным аппаратом и отсутствием свободы… я все равно свободнее любого французского автора. И в целом мы, на нашем диком фронтире, в условиях дичайшего капитализма, свободнее Франции, — сказал я. — Вы буквально сдавлены стереотипами, традициями и условностями… Вы боитесь, пусть даже и устами персонажей, сказать что-то гомофобное, расистское, националистическое, шовинистическое… еще сотню «-ического», — сказал я. — Но ведь настоящая свобода — это свобода быть кем угодно и, если хочется, и ксенофобом и шовинистом. Так какого дьявола? В культуре нет запретов. В искусстве нет запретов. Почему же они должны быть в жизни? У вас в городке есть тридцать членов Народного фронта. Мне сообщили об этом так, как будто здесь неисправна канализация.
