— Что ж, — в ее голосе и теперь нет страха, а только грусть. — И каторжане — люди. Мужчина молчит, сопит, думает. Девушка молчит тоже, стоит рядом, склонив набок голову. Мех кухлянки щекочет отогретые, налившиеся румянцем щеки.
— Странная ты, девка, — наконец говорит гость. — Другая бы испужалась… что ж, не думаешь, что обижу тебя?
— Чего мне пужаться? — возражает она. — Хотел обидеть, так обидел бы с самого начала. Ее губы слегка улыбаются, но лицо остается серьезным, сосредоточенным. Зато мужчина разражается густым и хриплым хохотом.
Ладони бьют по коленям, в горле клокочет тягучая, болезненная слюна.
Он снова заходится кашлем, отхаркивается долго, смачно. Девушке не нравится этот кашель — так кровь и ошметки ткани выходят из поврежденного легкого.
— Послушай, — говорит она. — Я могу сделать тебе перевязку прямо сейчас. Дать отвара, чтобы остановить заражение, и еды еще на один день. Но после этого ты уйдешь. Кажется, ее слова опять удивляют мужчину.
— Странная ты… — повторяет он и вздыхает. — Странная…
— Принеси-ка лучше мою вязанку, — вместо ответа говорит ему девушка. — Буду снадобье варить. Она уже совсем не боится своего нежданного гостя, привычно подвешивает над огнем котел. Ее спокойствие передается и каторжанину, и он больше не делает попытки угрожать ей. Глубокая глотка печи вскоре занимается жаром, и в котелок летят сушеные коренья и травы.
— Летает сокол, летает ясный… — снова начинает напевать она, пока варево вскипает на огне и лопается горячими волдырями.
— …по небу темному, от солнца красного.
Садится сокол, садится ясный
на берега крутые, кисельные,
на реку молочную, реку белую.
Не топчи, сокол, шелковую траву.
Шелковая трава — это кудри мои.
Не мути, сокол, ты речную воду,
ведь речная вода — это кровь моя.
Не пей, сокол, ключевую воду.
Ключевая вода — это слезы мои.
Не лови, сокол, белу рыбицу.
Бела рыбица — это сердце мое…
Варево льется в глиняную миску. Девушка обтирает рушником края, подает гостю.
— Пей. Он принимает осторожно, боясь повредить раненое плечо. Вдыхает носом горячий пар.
— Ведьма ты, что ли? — полушутливо спрашивает он.
— Ведьма, — серьезно отвечает девушка. — Ты пей.
— Не отравишь?
— А что тебе терять-то? — она вздыхает и садится рядом на лавку, опирается локтями в столешницу. — Рана твоя не хорошая, душа твоя пропащая. Семьи-то у тебя нет? — она пытливо наклоняется к его лицу, чувствуя горечь дыхания. Усмехается невесело.
— Нету… — подытоживает она. — И родни нет. Может, потому и пропащий, что брошенный… Но ты все же пей. Каторжанин вздыхает, кряхтит, захлебывается слюной и варевом, но все же пьет. Затем кашляет снова, сплевывая слюну в подол, вытирается рукавом рубахи.
