Я проваливаюсь во тьму…
* * *
— … Айсель, Айсель!
Нежный голосок зовёт, тянет к свету из тёмной бездны.
Привстаю, закашливаюсь, горло нещадно болит. Но стоит двинуться, как спину пронзает болью…
С трудом открываю глаза…
Вместо белоснежных стен медотсека — серый камень пещеры.
Я лежу на каком-то куске меха, рядом, на коленях, зарёванная и растрепанная, заплаканная Ляна.
Ощупываю себя. Мои крылья! Будто их кто-то пожевал!
Не сразу всплывает в памяти последнее моё свидание с кудесником. Но когда вспоминаю, охватывает ужас: что с ним стало? Или, действительно, что-то стало со мной?
— Ляна, я — тёмная?
Она кивает и хлюпает носом.
— Но ты болеешь, просто болеешь. Я знаю. Бабушка всегда говорила: когда кто-то болеет, у него вылезает шерсть и хвост уже не пушист.
Грустно хмыкаю:
— Я фея, я не могу болеть.
Ляна разводит руками.
— Хорошо бы, потому что я не умею лечить больных фей.
Откидываюсь на своё импровизированное ложе и грустно смотрю в поросший сталактитами потолок.
Хочется, чтобы один оторвался и навеки пригвоздил меня к этой шкуре. Потому что вся она сейчас усыпана золотистой пыльцой с моих крыльев. А значит, мне больше не взлететь… Да и вообще такая болезнь — потеря пыльцы — для фей смертельна…
Глава 24, в которой я искала…
Ляна берёт с каменного столика какой-то отвар и кладёт мне на лоб компресс.
Добрая, заботливая девочка.
Вымучиваю улыбку. Хоть это-то она заслужила.
— Как я здесь очутилась? — хриплю. Горло саднит, и голос ещё не слушается. Слова дерут по нёбу мелкой галькой.
— Тебя принесли светлячки, — говорит она и отжимает тряпку, которой протирала мне лоб. Я замечаю, что глаза её блестят, и она их усиленно прячет.
— Что-то случилось? — произношу, а сердце сжимает ноющая боль.
Она часто моргает и машет рукой в сторону входа в пещеру.
— Они там. Как тебя принесли, так и упали. Все.
Тяну шкуру, что служит мне одеялом до самого носа, и закусываю губу. Ненавижу собственное бессилие и эти слёзы.
Мои маленькие фонарщики.
Крохотные сияющие души.
Вы так старались для меня, а я не могу вас даже отблагодарить. Без волшебной палочки и пыльцы на крыльях — я никто. Да ещё и чёрная, к тому же.
И, наверное, чтобы разогнать мглу отчаяния, в которую меня медленно затягивало, из-под одеяла мигает мне огонёк.
Опускаю руку, нашариваю.
Надо же — мой флакончик с радужной слезой.
— Ты держала это в руке, крепко-крепко, когда тебя принесли светлячки. Как я бы держала орех, попадись он мне, — говорит Ляна.
Я улыбаюсь: значит, не всё так плохо, и Фортуна ещё дружит со мной.
