Софье Степановне было чуть за пятьдесят. Она носила длинные темные волосы, прореженные проседью, которую она не закрашивала. Она одевалась не по-университетски. Это были многослойные разноцветные тряпицы, кофточки, длинные расшитые юбки, платки и шали вокруг полной, тяжелой фигуры. Она была специалистом по двум непопулярным областям – древнерусской литературе и европейским Средним векам. Но она совсем не была затворницей – об этом говорили и одежда, и журнальный столик. У нее имелся муж, большой ее помощник, взрослый сын с разрастающейся семьей.
Сева огляделся, и у него возникло минутное ощущение, что его заманили в западню. Нет, это он сам по какой-то причине дал загнать себя в угол. Дал остановить себя, напоить этим трогательным чаем, дал поговорить с собой о чем-то. Эти полгода после расставания с Мариной он жил без особенных разговоров. Он стал звереныш. Он брал что и кого хотел, не извинялся, не пытался объяснить или быть понятым. Он ничего не планировал. Он весь был реакцией на то, что видят глаза, на то, что чует чуйка. Он не боялся ничьих реакций – все они были трепыханиями жертвы. Потому что он сам уж точно не жертва. Он не знал этого состояния даже в степях под Волгодонском. Это было какое-то новое, обретенное в обществе состояние. В нем было мрачно, но комфортно. Оно разрешало не делать вид. Животное обладает рядом преимуществ перед недолюдьми.
Но здесь у него не было преимуществ. Он не знал, о чем и как говорить, поэтому просто смотрел. В темном углу он заметил старую темную икону с ликом Богородицы.
– Присаживайтесь, Всеволод.
– Спасибо.
– Вы, пожалуйста, подливайте себе чай сами, будьте самостоятельны за столом.
– Хорошо, я справлюсь, – он положил себе на тарелку пару бутербродов – с сырокопченой колбасой и красной рыбой.
– Вы знаете, я была несколько удивлена вашими стихами, Всеволод. В хорошем смысле, – она сделала паузу, отхлебывая чай.
– Внимательно вас слушаю, – сказал Сева, сглотнув кусок бутерброда.
– Не могу сказать, что стиль этих стихов мне близок. Мне кажется, они часто рассыпаются от собственной избыточности. В своей метафоричности вы не знаете границ. При этом – вы пока владеете лишь метафорой, которой хватает на одну-две строки. А той метафорой, которой хватает на стихотворение целиком, – нет. В результате у вас получаются тексты, в которых все строки ведут в разные стороны…
Сева перестал жевать, пытаясь ничего не упустить.
– Я бы не говорила вам этого, если бы не видела явного таланта, характера и впечатляющей фантазии. Но если вы будете так писать, вы никогда не опубликуете ни строки. Потому что мы живем не в то время, когда читатель может за вас доделать вашу работу. Никакого читателя больше нет. За все отвечаете вы сами. Никто не будет распутывать аллюзий и ломать голову над тем, что вы хотели сказать в темных строках. Черновики, гениальные обрывки, недореализованные замыслы, модернистская заумь – все это обречено на забвение. Мы живем в мире, в котором все это существует только для случайного филолога, которому руководитель дал соответствующую тему. А вы пишете так, как будто читатель должен посвятить вам жизнь. Хотя производите впечатление весьма взрослого молодого человека.
