Было бы слишком жестоко встретить тебя и взвалить, взгромоздить на тебя все то, что я унес и сокрыл, все свои грехи одиночества, заставить тебя заменять мне весь мир, работать в моей жизни за весь мир, истязать тебя своей ненасытностью, приобретенной от брезгливого нежелания копаться в попахивающем мире. Нет, любимая, тебе не нужно будет кормить меня из ложечки красотой утра и следить за тем, сколько ушло мимо рта из-за моих капризов. Тебе не надо будет носиться со мной, как с больным. Только обнять. И как только замкнутся объятья, я накоплюсь в замкнутом и согретом любовью пространстве, обрету свои истинные формы, стану соразмерен себе. Больше тебе ничего не надо будет со мной делать. А пока тебя нет, я еще полетаю бесплотным духом и поотражаюсь в водах и лицах.
А потом среди ночи на скамье я думал об этой символической панельной девятиэтажке. О том, что она – предел мечтаний для современника, который уверен, что ничего лучшего у него здесь и быть не может. Лишь бы запереться от этого мира в серую ячейку, – он готов идти к этому многие десятилетия. Из бытия-не-собой в коллективе к простому небытию в норе. И вот в этот символ убогого благополучия врезается двигатель грузового автомобиля ГАЗ – и прошивает картинку насквозь. Мне жаль погибших людей, но не жаль картинку. Если ты способен испытывать положительные эмоции к человеку, тебе естественно желать ему другой жизни.
Такой вот миллениум. Нигде не укрыться – ни в лесу, ни в деревне, ни в малом городе, ни в большом, ни в центре мировой культуры. Только в своей слепоте и глупости, которые делают нас неспособными сопротивляться. Их критическая масса стала столь большой, что она начала взрывать дома. Я точно знаю, что это мы взрываем дома. Это мы тщательно готовим себе врагов. Люди, которым никогда не было до себя самих никакого дела, мы легко можем начать убивать. А если так, то чего мы добились? Страшные войны были напрасно – ибо мы подумали, что победили. Сначала походили строем, а потом разошлись по норам. Из вылизанного бытия-не-собой в коллективе к простому небытию и гниению заживо в своих норах.
А можно сидеть, хоть и в пять утра, хоть и на разбитой лавочке, – и охранять.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих…
И. Бродский. «Часть речи»
Мне недавно приснился очень простой и трепетный сон. Всю ночь я смотрел в твое лицо. Вот и весь сон. То есть мне приснилась, по сути, близость. Наши лица были ровно на том расстоянии, на котором мы еще видимы друг для друга. Если бы чуть ближе – все слилось бы в единое розовое пятно. А дальше – это уже не та степень близости.
