Но с этим местом связана атмосфера абсолютного, сказочного детства, которую мне удалось удержать в памяти. И те люди, которые сегодня живы, там тоже были.
А еще там был лес. Наверное, можно сказать, что я приехал в лес.
Именно отсюда, вернувшись из армии, мой отец уехал в далекий Волгодонск. Покинув в бессознательном возрасте места, где был зачат и выношен, я вырос в принципиально ином ландшафте. Открытая всем ветрам степь, открытые жесткие люди с соломенными волосами, и другие – наоборот, чернявые, с кавказской кровью. Но и те и другие – южане, громкие, самоуверенные до хамства, скорые на ответ, но и смелые, щедрые, открытые.
Первые годы после переезда меня постоянно возили обратно в лес на каникулы. В этом отдыхе было немало мучения. Бабушка брала меня собирать землянику, чернику – а что такое набрать ведро ягод? Это много часов на четвереньках в окружении крупных слепней и угрожающе свежей крапивы. Это солнце, пекущее к полудню, и ни дуновения ветерка здесь, внизу, под разнообразными стволами и кронами смешанного леса. Вот дедушка никогда бы не пошел за ягодами. Он ходил за грибами, как и пристало мужчине. И я ходил с ним. На грибы, однако, времени оставалось немного – я заставал лишь конец августа. Иногда попадал сюда на осенние каникулы – тогда грибные походы становились регулярными. И открывалась вся наука грибника. Как искать, если за грибами вышел весь городок? И бредешь, зорким глазом стараясь угадать, под каким кустом спряталась шляпка подосиновика, где расселилась семья лисичек, на какой высоте сегодня выросли опята, не приподнимает ли мягкий лесной наст голова чернушки? Если бы не детский наметанный глаз грибника, я никогда бы не научился видеть раков на, казалось бы, пустом дне залива.
Потом была большая пауза после Чернобыля – облако радиации зацепило брянские леса. А затем государственные перемены – и вот уже поездку через несколько областей моя семья не могла себе позволить. Сначала поездки откладывались, а потом начала умирать бабушка – она умирала долго, от рака кишечника. Говорят, что под конец к ней мог подойти только прошедший концлагеря дед, всех остальных начинало сразу же выворачивать. Бабушка заживо сгнила. А мне было страшно, когда я пытался ее себе представить. Потом умерла и мамина мама. Вдруг открылось, что она всю вторую половину жизни пила, а под конец походила на прозрачную былинку. Через ее кожу были видны голубые венки, а большие голубые глаза стали водянистыми. Остался дед. Но выяснилось, что и дед не родной. Мне-то это было неважно – он меня вынянчил, но люди более взрослые знали времена, когда его не было. Бабушка Маша, которая умерла от рака, связывала его со всей семьей, а теперь он почувствовал себя чужим. Он и стал чужой, пил все больше, становился после этого злее. Через несколько лет он умер в больнице. И вот уже некому меня больше вести в лес. Остались люди поколения моих родителей – люди, занятые выживанием.
