Он сидит мокрый после соития и поначалу не понимает, что она делает.
Она слизывает его пот.
Широким жадным языком она скользит по его груди.
Заходит сзади, лижет его спину.
– Что ты делаешь? – наконец с улыбкой спрашивает он.
– Это мой пот, – отвечает она, – это я его заработала.
В этот момент она даже больше выражает его, чем она сам. Он впивается в нее, соленую его солью, припадает к ней, пьет ее соки и не может напиться. Он проходит ее насквозь, входит одним, а выходит другим человеком. Нет никакого «я», единственная его зацепка – малый фрагмент твердой плоти, которая как коготок, дразнящий живое чувствительное мясо хаоса. И всегда, каким бы бесформенным, вязким и склизким ни казался мир, есть, должен быть этот жадный, ненасытный коготок, который заставит изгибаться, подчиняться, а потом – благодарно слизывать пот с тела своего героя.
2
Новый учитель литературы Ирина Ивановна была не по годам правоверна. Ей, болезненно худой, было едва за тридцать – и у нее было твердое представление о том, зачем она послана в мир. Бороться с бездуховностью по четыре урока в день, всегда оставаясь готовой к самопожертвованию. В случае с классом Севы она опоздала – нужно было приходить лет на семь раньше. В девятом классе на ее пафос никто не поднимал глаз. Сережа Торош однажды громко, на весь класс прочел слово «минет» как «минет». Класс засмеялся сдержанно, а Ирина Ивановна окаменела. Ее было жаль.
Именно она затеяла литературные вечера, придумывала темы, искала активистов. В школе этим не занимался больше никто. Поначалу почти равнодушный к художественному слову, Сева позволил себе помочь ей. Она, конечно, ошиблась эпохой, не понимала, где находится и с кем разговаривает, но в ней была цельность, напор и очевидная слабость перед любым малолетним циником – какой бы опытной и взрослой она ни хотела себя изображать. Если бы не ее слабость, если бы ее напор не был заранее обречен, Сева не пошевелил бы ради нее и пальцем.
Он помогал отбирать тексты и продумывать сценарий, читал стихи на вечерах, иногда выполнял роль ведущего. Она втянула его в чтение Цветаевой, подсунула записи Талькова и Высоцкого. А на одно из открытых школьных мероприятий она пригласила троих людей с гитарами, которых называла «бардами». От самого этого слова веяло книжной древностью, в ходу его не было.
Одним из бардов оказался недавний сосед Севы – дядя Костя с пятого этажа. С тех пор как он торговал пряжей вместе с отцом, Сева его и не видел. Некоторое время назад он, кажется, переехал. Теперь он распустил волосы, которые раньше затягивал в хвост, и крупная проседь легла на его плечи. Он спел песню Галича «Еще раз о чёрте». У него был стариковский треснувший, почти не взлетающий голос и неожиданный темперамент. Он мощно рубил на гитаре, каждый раз как будто цепляясь большим пальцем за нужную струну баса. Песню играл, как актер, – лицо передавало повороты сюжета. К концу номера Сева совершенно забыл безликого соседа дядю Костю – перед ним была хар
