Нужно было идти, а Лиза никак не могла поймать его взгляд, может быть, потому, что он продолжал объясняться с Тимуром, и, чтобы не расстроиться еще из-за этого, потихоньку переложила мобильный со стола на коленку и написала Натуше: «Антоха летает?» Она бы и Кану сейчас что-нибудь написала и уже почти придумала что, но тут папа зачем-то стал цитировать Далай-ламу XIV, сказавшего: «Делитесь своими знаниями – это способ достичь бессмертия», – и это несколько напрягло. Потому что Далай-лама ведь не сказал, что делиться надо за деньги. Кажется, эта мысль кольнула и папу. Он даже лицо руками закрыл:
– Что я несу?
Было самое время его обнять: я люблю тебя… помолчать и шепнуть: нам пора. Но телефон запищал чепухой – Натушиной эсэмэской: летает! фанерой!!! – и момент был упущен. А потом грянул хор, настоящий, многоголосый. Показалось, что из колонок, но нет, это пели вытянувшиеся по струнке старухи: «Многая лета», каждая, целясь, словно вибрирующей стрелой, в бегущего к ним смешного, толстого и текучего, как колобок, старика. Когда до хористок осталось несколько столиков, дедушка замер, тряхнул головой, вскинул руки… И старухи грянули вновь, дружнее и звонче, в первой части ускорившись, а потом, вслед за плавностью дирижерских рук кантиленно разлившись, раздвинув стены, отменив потолок – а на потолке-то, Лиза только сейчас заметила, были небо и облака, как в какой-нибудь псевдобарочной усадьбе, только ангелов не хватало, – и тянули, тянули, пока старик не подпрыгнул, словно за мухой, и пухлой ладошкой не ухватил гаснущий звук. Аплодисменты, откуда-то вынырнувшая корзина с цветами, слезы, которые старухи утирали украдкой, а одна, самая из них пышнотелая, от души всхлипывала в платок. Лизина подопечная в вязаной шали то ли била ее, то ли гладила по плечу непослушной рукой… Смолкнув, старухи тут же сделались анемичными и составленными из отдельных частей: у одной нелепо торчал остренький подбородок, у другой рот распирала вставная челюсть, над третьей неподогнанно возвышался черный парик… Босх и Данте в одном флаконе и в нем же – ад, чистилище, рай и бесконечная Лизина жизнь впереди, а у старух с повисшими щечками, но еще сверкающими глазами – конечная и удавшаяся или по крайней мере осмысленно прожитая, а иначе бы они не пели так, они бы вообще не пели, голос – это ведь свет, только живущий внутри.
Официант положил рядом с папой счет на маленьком круглом подносе. Старушенции без предупреждения и отмашки грянули «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»; тут уже и у папы засвербело в носу. И Лиза сказала:
