Новый год Андрею предстояло встретить одному. В городке не осталось друзей — только безымянные единомышленники и такие же безымянные враги. Андрей обратился к последнему человеку, в чьем существовании еще не сомневался:
«Лена.
Опять идет декабрь. Городок завтра открывают. Нам объявили, что мы можем возвращаться. Не понимаю, что бы это значило.
Что же, и вправду угрозы нет, она миновала? Интересно, там и правда больше нет войны? По новостям вдруг перестали пугать ею. Да и вообще ничем больше не пугают, как будто вчера все было ужасно, а сегодня небо прояснилось, и туча больше не вернется. Я так могу и разучиться верить этим новостям… Пожалуй, я еще пережду здесь некоторое время. Так жаль, что ты не написала мне больше, но я буду сохранять надежду, что эти письма доходят. Ты уж дай мне знать, все ли там безопасно на самом деле, хорошо?
Раз нас открывают, то и ты сможешь приехать в гости. Я запишу для тебя адрес на конверте. Тут я пока живу, но если меня вдруг переселят (наверное, сейчас освободится много квартир и комнат), то тебе скажут — я их попрошу. В крайнем случае, просто поищи меня в кафе-столовой «Утро». Я там завтракаю иногда…
Я так отупел, Лена, что теперь, полтора года спустя, тебе будет со мной скучно. Правда, я не знаю, как тебе раньше было. Я прокручиваю старого себя и понимаю, что… А впрочем, старый я там и остался. И ты с ним до сих пор общаешься. Я прямо вижу собственного призрака — собственную отслоившуюся половину, которая не села на тот поезд, а осталась в Москве и бродит по ней так же, как это делал я много-много лет. Эта тень тянет к вам руки, ходит с вами в бары и на лекции, в театры и в гости, только вот вы ее особо не замечаете.
У меня была эта фотография: я пришел в бар, где мы встречались с Артемом, Таней, Лехой и остальными… Ты сфотографировала меня с другой стороны стекла: видно меня и темень улицы, а в отражении — вас с ребятами. Подернутые стеклянной поверхностью силуэты и улыбки. Получилось, что мы все поместились на той фотографии, хотя ты собиралась снять только меня. Я, конечно, потерял ее, как и все остальные, но почему-то до сих пор помню.
Я думаю, то стекло и московские сентябрьские сумерки останутся на десятки и сотни лет — с ними ничего не станется, и миллионы людей после нас продолжат беспечно ими наслаждаться. Город переварит нас: нашу молодость, дружбу, любовь, — напитается ими и останется стоять, привлекательный и динамичный, а мы разлучимся (уже разлучились), рассеемся по земле в поисках счастья и смысла, которого не существует друг без друга, и состаримся, чтобы умереть разлученными, спустя несколько скоротечных лет. Другие люди — может, даже наши детишки, — станут встречаться в новых кабаках, которые откроют на месте тех, в которых мы сидели, и даже не будут задумываться о том, что мы, старички, когда-то были молодыми, сильными, безрассудными и безумно счастливыми вместе, никуда не уезжая. Как нам сейчас не приходит в голову, что все, кто предшествовал нам, не всегда были строчками на кладбищенских холмах и черно-белыми фотографиями, так же и будущим людям будет наплевать на то короткое время, принадлежавшее нашему счастью…
