Как-то раз, избитого, в стогу прошлогоднего сена, его заметила дочка священника. Было это на краю деревни. Ахнула, сбегала к ручью за водой. На вопрос, за что избили, он сказал:
— За правду. Блядские людишки рассказывают обо мне, чего не знают, о папке судачат.
— Здесь всегда болтают,— девушка развела руками.— Мама говорит не слушать. Ты не слушай никого.
— Милая ты. Чего здесь ходишь?
— Молоко в Окрипино носила на продажу.
— Деньгами заплатили?
Она отрицательно покачала головой, отвернулась от него, из-под платьишка достала кулёк, размотала. Смеркалось, мелкий дождик пропитал платок холодной водой, ветер трепал выбившиеся локоны. Гришка и девочка уставились на крошечный камушек янтаря на золотой цепочке.
— За молоко? — наконец сказал парень изумлённо.
— Мать сказала, что это батюшке на храм, и за старые должки, и за всё, в общем. Дедуля какой-то отдал, который уже давно лежачий.
— Отдай мне! — вдруг крикнул парень.
Девочка в ужасе отшатнулась, ей почудилось, что за спиной Гришки щёлкнула костяшками беззвучная белая молния. На самом деле ничего не случилось, чуть усилился дождь, а ветер поменял направление, стал бить ей в лицо. Девушка запоздало рванулась с места, но он прыгнул на неё, повалил, впился грязными ногтями в белую ладонь.
— У здешних ребяток пластилин есть,— зашипел ей в самое ухо,— я куплю, тебе тоже дам. Хороший, говорят, пластилин, покурим вместе, отдай!
Она извивалась в мокрой жёлтой траве, пыталась вырваться из скользких объятий, а Гришу объяла уже не только алчность, но и похоть. Чёрным пятном повалилась на его сознание, кинулась вниз, к бёдрам, передалась стоном страдания ей, омерзительным, сдавленным. Боль, унижение и счастье пропитали её, а дождь ненадолго стал огненным и солёным, потоки воды накрыли их одной огромной немой волной. Тела чувствовали холод, души — жар: «ненавижу — люблю». Потом она скинула его, опустошённого, сделала три шага в сторону дома, попробовала бежать, но не могла, кровь стелилась следом. Беззвучными щелчками рассекала сумерки стороной идущая осенняя гроза.
Мать не приметила, потому что тем вечером отец Валерий скоропостижно умер. Перед смертью покинуло его смирение, и отошёл он, не простив.
— Холодно, всегда холодно от тебя,— сказал он Валентине и отвернулся к стене.
Женщины, обнявшись, заплакали, каждая от ненависти к своему мужчине.
Ольга, дочь священника, с возрастом стала ещё молчаливее, выросла в мать неулыбчивой, и никто никогда не слышал, чтобы она кричала или хотя бы говорила громко. Мужчин сторонилась, только одно имя жило в глубине её. Думала, что любит его, странной любовью, не похожей на ту, что показывают в телевизоре или о которой иногда рассуждал отец. Любовь расцвела в ней, да и на том же месте выцвела — в один час, под ливнем, близ старого стога, единственный раз коснувшись её. Что-то ужасное заменило её.
