Но вот они снова в центре, перед белым двухэтажным особняком, окна в котором ярко горели, и из одного окна, раскрытого настежь, доносились возбужденные голоса. На ругань это не было похоже, но и спором назвать было нельзя.
— Не удивляйся, если увидишь кого-нибудь знакомого, — сказал Мортимер. — И запомни: нам ваш Михаил Булгаков очень близок. Равно как и Елена Блаватская, Чарльз Ледбитер, Френк Херберт, Франклин Меррел-Вольф. Но особенно по нраву Алистер Кроули и Антон Шандор ЛаВей. Имя последнего в знак признательности я привел полностью.
— Никогда не слышал, — отозвался Черемушкин. — И чем же он вам близок? И кому это — вам?
Тут он немного покривил душой, и Мортимер не преминул это заметить.
— Лукавишь, Василий Артемьевич, — хихикнул он и погрозил Черемушкину пальцем. — Отдел Семендяева занимается делами эзотерической направленности, и уж про Кроули и Ледбитера ты знаешь прекрасно. Другой вопрос ЛаВей, но и его тематика тебе близка. Что касается Булгакова, то это не просто бытописатель, а и прорицатель, увидевший истинную природу вещей. Именно поэтому мы взяли на вооружение его ощущение мира, как наиболее близкое вам, людям. По крайней мере, вы это активно не отрицаете. Но философия потом.
Он поднялся по ступенькам и распахнул тяжелую скрипучую дверь.
Миновав фойе, они попали в большую комнату с четырьмя столами, полную людей, которые, естественно, издавали много шуму. Именно здесь было распахнуто окно и именно их голоса слышали Черемушкин с Мортимером. Одни сидели за круглым столом, ели, пили и болтали без умолку, а что болтали — не поймешь. Стол, кстати, был так уставлен яствами, что у него расползлись ножки, однако же он стоял насмерть. За другим столом резались в карты, здесь было потише. Третий стол был окружен, надо полагать, писателями, ибо тут в воздухе плотно висел этакий культурный полумат и специфические выражения типа: «Диалог-то, может, и хорош, да написан дураком», «Что бы вы, батенька, в сослагательном наклонении понимали, ни бельмеса вы в этом не петрите», «Вот и пишите-пишите, борзописец вы наш, корзина всё стерпит» и т. д., и т. п.
Нет, пока Черемушкин никого не узнавал, все были как бы на одно лицо. Вот если бы, положим, возник бородатый Лев Толстой, то его бы, конечно…, хотя как сказать. Вон сидит бородатый дядя и при том абсолютно лысый, а кто он? Что он?
— Это вот кто? — кивнув на дядю, спросил Черемушкин.
— Стыдно не знать классиков, — пожурил его Мортимер. — Это же Лермонтов. Михаил Юрьевич.
