Ковалек вновь налил и опять помногу.
— Всё-таки, взгреют тебя сегодня, — произнес Зунгалла.
— Не взгреют, — отозвался Ковалек. — У меня задание тебя опекать. Я вольная пташка.
— Опекать — не значит спаивать, — пробормотал Зунгалла, взяв бокал.
— В кои-то веки, — сказал Ковалек.
Выпил и впился зубами в источающую сок пиццу.
Зунгалла последовал его примеру. После обжигающего джина пицца была необыкновенно вкусна. Ковалек смолотил свой кусок и принялся за другой. Миг — и от этого, второго, остались одни крошки.
— Люблю повеселиться, особенно пожрать, — объяснил Ковалек, наполняя бокалы уже доверху. — Давай, брат, ешь, пей, не стесняйся. Там еще полно осталось.
— Любишь пожрать, а тощий, как велосипед, — сказал Зунгалла, чувствуя, что джин потихоньку начинает действовать. — Значит, нулевой кпд. В паровозы метишь?
— С этим беда, — согласился Ковалек. — С другой стороны, двигаться приходится много, энергию нужно восполнять.
Сказав это, он запросто хлопнул бокал, как будто это была вода.
— Силен, брат, — заметил Зунгалла и тоже хлопнул бокал.
И ничего, даже не поперхнулся. Точнее, чуть было не поперхнулся, но превозмог себя, шумно задышал носом. На глаза навернулись предательские слезы.
— Слабак, — констатировал Ковалек. — Болезнь подточила. Но ничего, мы тебя, слабака, быстренько восстановим.
Налил в стакан содовой, поставил перед Зунгаллой.
Тот сделал большой глоток. Шершавость в горле прошла, но вдруг всё вокруг стало невыносимо ярким, четким. Солнце, бьющее в окно, сделалось нестерпимо резким.
— Что-то с фокусом, — пробормотал Зунгалла, уходя в комнату на диван.
В голове погромыхивал чей-то густой бас, ему отвечал мягкий баритон.
Комната была проходная, без окон, здесь стоял приятный полумрак, но Зунгалла видел всё до мелочей. В глаза его точно вставили прожектора, куда бы он ни посмотрел — всё высвечивалось.
— …Ну так что же, что плоть восстаёт? — говорил баритон. — На то она и плоть, чтобы восставать. А ты борись. Негоже уподобляться животному.
— Ты, Варвасил, изъясняешься так, точно не мужик, — гудел бас. — Зачем же терпеть-то, когда всё уже на блюдечке подано?
— Ох, Хрум, Хрум, — отвечал баритон. — Раз согрешишь, потом не отмоешься. Плоть — она всегда к минусу тянет. К негативу. Посмотри, до чего себя аборигены довели. По миллиону раз на Землю возвращаются, никак прошлые грехи отмыть не могут. Хочешь уподобиться?
— Не обобщай, дружище, — говорил бас. — Знаю, что ты продвинут и в вопросах тонкой материи соображаешь больше, но, прошу тебя, не обобщай. Мы же изначально не кусок мяса, к нам это не должно прилипнуть.
