— Как знать, приятель, как знать, — отзывался баритон. — Адам тоже замышлялся не как кусок мяса, однако же вот прилипло. И что из этого вышло?
— Нам не должно отличаться от аборигенов, — парировал бас. — Это вызовет подозрение…
— Что, брат, загрустил? — спросил Ковалек, вплывая в комнату с подносом, заставленным бутылками, бокалами и тарелками.
Вот так проза жизни убивает самое интересное. Собираешься, понимаешь, подслушать, подсмотреть, а тут кто-нибудь вломится со стаканом и пирожком — и прощай волнующая неизвестность.
— Чем больше живу, тем больше уясняю, — задумчиво сказал Зунгалла. — Что мы не просто обезьяны, а жрущие, пьющие, похотливые обезьяны. Здоровенные такие вонючие обезьяны. И мозгов у нас не больше, чем у кровососущего клопа.
— Это ты хватил, дружище, — возразил Ковалек, деловито разливая джин. — Перегнул палку. Это бывает, когда долго от людей оторван. От этого, брат, звереешь. На-ка, выпей.
— Чего-то мы, Ян, не понимаем, — сказал Зунгалла, взяв бокал. — Вокруг что-то такое происходит, от чего мы привязываемся друг к другу или наоборот вышибаем друг другу последние зубы. Мы не видим этого, а потому уверены, что так и должно быть. Но почему?
— Не напрягайся, Джим, — посоветовал Ковалек, жуя копченую куриную грудку. Он, оказывается, и курятиной разжился. — Тебе пока вредно напрягаться.
— Я не напрягаюсь, — сказал Зунгалла. — Только мне почему-то всё больше кажется, что всё вокруг ненастоящее. Кто-то дергает за ниточки, и мы начинаем двигаться. Начинаем глушить наркотики и стрелять друг в друга. Страшное дело, старик.
Ковалек пожал плечами.
Зунгалла выпил и сказал:
— Не подумай, что я псих. Наша беда в том, что мы не видим истинных причин. Хватаем то, что на поверхности. Но я докопаюсь. Помяни мое слово.
Ковалек снова пожал плечами. Что спорить с человеком, у которого недавно еще ковырялись в кумполе? Не заднее место всё же, гораздо более ответственное.
Калачев гнал на служебном Жигуленке по гладкому шоссе в родную Шептуновку, весь горя от ярости. Раскаленный июль добавлял жара. Асфальт, прилипая, шелестел под колесами, воздух над ним дрожал, переливался.
«Сволочи, — думал Калачев. — Втянули в аферу. Век бы этого колдуна не знать. Учили же тебя, козла: не трогай дерьмо, пока не воняет. Нет, поживиться захотел».
Было около 16. В 17 с очередным докладом должен явиться этот провокатор Серопузо. Вот именно что провокатор, без него бы, без гада, каша не заварилась.
