Я стал объяснять двум Мехметам, что все мы в России с самых малых детских лет ранены женской долей, и поэтому сейчас мне хотелось сойти на нет в революционной воле. Уходит с Запада душа — ей нечего там делать. И я пытаюсь переехать в Стамбул, а не в Константинополь. Ошеломительные мысли, сопоставления и цитаты из классики кружились у меня в голове, но постепенно во всем этом кружении я стал различать в дальнем углу одинокую фигуру: у нее были смелые глаза и сильный подбородок с ямочкой, она стояла с закушенной губой, как будто рассердившись на меня; она ждала, когда я поднимусь и подойду к ней, возьму ее за руку и уведу к неведомым пределам, душой бунтующей навеки присмирев. Но я не мог подняться и приблизиться к ней, потому что находился в совершенно ином параллельном мире. Она тем не менее продолжала вглядываться в меня, и под этим взглядом стена, разделявшая нас, поддалась, и я упал, опрокинувшись спиной на диван. Он был покрыт белой простыней. Я приподнял простыню и увидел ее. Она протянула ко мне свои пустые ладони, предлагая некий неясный для меня дар. Мы стали долго целоваться, и я подцепил с ее губ одно страшно важное слово, которое тут же забыл. Я попытался вспомнить это слово, но мне это никак не удавалось, хотя я перебирал все слова, связанные у меня в памяти с ее губами. Я знал, что мне надо проснуться и тогда я вспомню это слово. Я потерял человека, которого любил. Я любил совершенно иного человека. И я эту любовь потерял. Или любовь потеряла меня, потому что это был не тот человек, которого я на самом деле любил, убежденный, что люблю другого. Вокруг крутился хоровод друзей и их жен, и несколько жен смотрели на меня так, как, мне казалось, не должны смотреть чужие жены. А может быть, это были не жены, а невесты пророка? Они звали меня в свой хоровод, но я знал, что не могу окончательно расстаться с собственным прошлым — и так далее, сами знаете: это было бы еще одной эмиграцией. Я же не Гейне и не Боб Дилан — переходить из еврейства в христианство и обратно каждые десять лет.
Я слышал, как некий голос звал меня, я вставал и шел к Меламиду — или это был Асаркан — и говорил: «Вот я, ты звал меня?» Но Меламид пожимал плечами и отрицал, что он меня звал. Возможно, меня звал призрак Асаркана? Или вовсе не Меламид и не Асаркан звали меня, а совершенно иной голос, призывающий меня к ответу? (Это был, конечно же, сон пророка Самуила, спутавшего голос Бога с голосом священника Илии, своего господина.) И этот голос я слишком долго игнорировал, поклонялся идолу дружбы, и в результате смотри, куда я завел себя в поисках квартиры. Стамбул гяуры нынче славят. Ко мне приблизились два ангела, или это были два раввина в меховых шапках с пейсами и в шелковых кафтанах? Нет, это были два султанских янычара в шальварах. У одного в руках был тюрбан. У другого — ермолка. Он надел на мою макушку ермолку и отошел на шаг, как это делают художники, чтобы увидеть, как эта ермолка сидит у меня на голове. В этот момент ко мне подошел другой раввин-янычар и надел поверх этой ермолки тюрбан. Оба стояли в утренней полутьме.
