Единственным приятным событием в этом аду были, пожалуй, приемы пищи. Причем сама пища была такой же отвратительной, как и жизнь на “гарнизонке”.
Все это Данко ощутил на себе довольно скоро. И потянувшись, один за другим, длинные дни заключения на гарнизонной “губе”. Тоскливые, сумасшедшие— и похожие один на другой.
И все это время Данко усиленно думал. О том, как поступить ему дальше. Рассказать о побеге заключенного все начистоту? Но кому рассказать об этом? Да и кто ему— какому-то солдату— поверит? И даже если поверят, только себе хуже сделает. Даже если не посадят в дисбат, прикончат сообщники старшины. К тому же, как узнал Данко, заключенный, как и говорил старшина, вернулся на зону с повинной. Но Данко, несмотря на все убеждения старшины, все-таки посадили. Сюда— до суда. Дальше скорее всего ждет дисбат. То самое, чем его пугал старшина. Еще до того, как произошли последние события. Проклятый старшина. В том, что Данко теперь гниет здесь, он один виноват. Данко почувствовал, как внутри его поднимается дикая злоба. Но злоба была бессильной, ничего он поделать не мог. По крайней мере, пока находится здесь. Сидит, запертый, в этом душном вонючем подвале, под охраной конвоиров. А где-то там, на воле, разгуливает старшина. Разгуливают убийцы часового. И те, кто виноват в смерти Мишки Салахова. Разгуливают те вышибалы из бара. И разгуливает Наташа… И о нем, Данко, наверное, даже не вспоминает. При мысли о ней сердце Данко снова заныло. Лучше бы он о ней и не вспоминал. Было бы все же спокойнее.
Примерно на восьмой день отсидки, уже после завтрака, дверь их камеры внезапно открылась. Стоявший за ней офицер— старший над конвоирами, — не утруждая себя словами, кивком головы сделал знак обоим сокамерникам Данко выйти из камеры. Те быстро повиновались. Стоявший рядом с офицером солдат повел их в другую камеру. А сам офицер со смешанным чувством подозрительности и любопытства еще раз тщательно оглядел Данко с ног до головы. Затем вдруг отступил в сторону, уступая кому-то дорогу. Одинокая лампочка, горевшая в камере, светила тускло. Лампочка, горевшая в коридоре, светила намного ярче. И когда в дверном проеме выросла гигантская фигура, в камере словно стало темно.
Поскрипывая начищенными до блеска сапогами, натянутыми на широкие и согнувшиеся, словно под тяжестью тела, ноги, в камеру шагнул здоровенный детина. В дверной проем свободно могли пройти двое. Он же с трудом протиснулся в нее один. Его безразмерная форма не топорщилась, а свободно облегала массивные плечи и грудь. На темном— то ли от загара, то ли от копоти— лице, белели два шрама. Узкие щелки, служившие, очевидно, глазами, разделял сплюснутый разлапистый нос. Голова его была наголо брита.
