Все за столом засмеялись.
Не смеялся только Кир. Я заметила, что с каждой минутой пиршества он делался все замкнутее и мрачнее. И так молчаливый как столб, он все ниже склонялся над тарелкой, ни на кого не глядя, молча ел. И чем шумнее было за столом, чем громче провозглашал свои тосты Христофор, чем громче смеялись мы с Марком, тем темнее и темнее становились глаза Кира. Когда я случайно поймала его взгляд, даже сердце помедлило с ударом — столько в этом взгляде было открытой ненависти, острой как холодная сталь ятагана, открытой, сжигающей. Впрочем, почти тотчас Кир сам смутился, уставился в свою тарелку, равномерно пережевывая сыр. Но по его напряженной позе и по деревянной шее было видно, что злость его никуда не ушла. И злость эта была не абстрактной, призрачной, направленной на окружающих. Он был зол именно на меня. И ни на кого больше. Это мне предназначался весь яд, укрытый в серых, обычно непроницаемых, глазах.
Смех стал последней каплей. Когда все за столом засмеялись, Кир стиснув зубы поднялся, и, сплюнув на пол, молча вышел из столовой. Он ни разу не обернулся, но мне все равно отчего-то стало не по себе. За столом возникло неловкое молчание, особенно неуютное после торжественного звона бокалов.
— Ладно, все равно уже время десерта, — пробормотал Ясон, оглаживая бороду. — Он вовремя ушел.
— Кир никогда не любил трапезный этикет, — постарался пошутить Марк, но взгляд у него был уже невеселый и точно виноватый.
С уходом Кира смех за столом сам собой смолк, ужин заканчивали не то чтоб в подавленном молчании, но уже без былого размаха. Один лишь Христофор, оживленный и немного покачивающийся в кресле, пьяно блестя глазами рассказывал, как он, будучи бандофором Четырнадцатого Его Императорского Величества Легиона под предводительством стратилата Андрея защищал в пятьдесят пятом году Севастополис.
— …и тут вестовой! Коня под ним убило, сам едва живой, шлем надвое… Хватаем его, затаскиваем в траншею. И вовремя! Снаряд почти прямым накрытием на редут лег. Грохоту!.. Привели в чувство. А малый говорит, мол, донесение в штаб — бриттские фрегаты уже под Ямболи. Как это по-словенски сейчас?.. Балаклава. И, стало быть, накроют нас сейчас бритты таким дождем, что небо почернеет. Тогда уже на бриттских фрегатах стояли здоровенные мортиры. А у нас что, два редута, еще один неготовый, траншеи… И смех и грех. Пропадаем. И опять вестовой, теперь уж из штаба. Приказ стоять, говорит. Бритты десант высадили, сейчас нагрянут. Держаться хоть зубами, а ни шага не сдать! Да, так говорит… А мы что… переглянулись с ребятами, подсумки перетянули, простились перед боем. Положено так. Снарядил я свою винтовочку, почистил как в последний раз. Десяток пуль, зачарованных три штуки, пороху три мерки — только и застрелиться. И тут видим — пошли. Как черти из моря лезут. Впереди боевые дроиды прут, здоровые как сарацины, земля дрожит… Грохота — как в Судный День! Наша батарея кроет, фрегаты палят, картечницы орут… Адовы трубы. А бритты все ближе, ползут как блохи. Сервы у них тогда не чета нашим были, брони по три пуда на каждом, пуля что кизяк козий отскакивает. «По ногам! — наш, значит, архонт орет, — по ногам целься! Petere! Atis! Ignus!
