Мусорный город. Серый, подёрнутый плесенью. Замурзанные палатки, и утлые домишки и обломков брёвен, сараюшки, гниль, нечистоты. Покорёженная техника, разбитая посуда, вздувшие трупы животных, по которым снуют другие животные. Уродливые дети, орущие и дерущиеся в пыли.
Паноптикум.
Клешни, плавники, хвосты, уши.
На мгновение мне кажется, что передо мной оживает и движется гравюра «Desidia» («Лень») Питера Брейгиля Старшего.
Замотанные в тряпьё, словно только что ограбили мумию, эти создания смотрят на наш кортеж настороженно и недобро.
Подозреваю, из-за Тодора.
Он же смотрит только на дорогу. Ведёт красиво – чётко, уверено. С таким водилой – хоть в ад.
Рано радуюсь. Тормозит резко, взрывая пыль. И все соглядатаи мигом испаряются, словно морские анемоны, которые ненароком тронули. Пырх по норам! И глазами шарят.
Тодор выскакивает, злющий, хватает за шиворот зелёного – откуда только силы взялись! – трясёт того:
– Идиот! Как ты мог допустить? Ты же тут главный!
Тот виновато лепечет, младенец младенцем:
– Ыыы! Надурил, да. Но когда прибежал, уже поздно было – девчонку бы сгубили только.
– Лучше всех нас, да?
Голос шипящий, а всё равно звучит металлически. Аж сам трясусь, чувствую себя на месте ХалкоШрека.
А Тодор прям полыхает. Алый плащ сейчас лениво лижется по ветру, будто пламя костра.
– Сколько мне вас учить, ушлёпки, а?
– Прости… сглупили… Боялись оторвать сонника! – подвывает здоровяк. Тодор отшвыривает его, брезгливо, как бросают противное и грязное, и оборачивается ко мне:
– Со мной пойдёшь, этим, – указывает большим пальцем себе за спину, – нельзя. Они и так падшие. Ниже некуда. А ты неотсюдашний. Может, пронесёт.
И пока я выбираюсь из машины, он скидывает плащ и стаскивает перчатку. Рука у него – механическая. Как у Терминатора, только не человеческая, а демоническая скорей – когтистая, страшная. Нажимает что-то на запястье – и ладонь вся в огне. А за спиной – выстреливают и разворачиваются громадные крылья из тонких медных пластин.
Голливуд нервно курит.
Это реально круто. У меня отвисает челюсть. И, как в детстве, когда забираешься на колени к Деду Морозу, хочется сказать: «А можно потрогать?»
Только ведь припечатает и будет прав.
Спутники наши тоже рты приоткрывали, и выражение на мордах – так и рухнут сейчас в ноги с воплем: не губи, барин!
Да я и сам еле держусь, чтобы не рухнуть.
Но когда он со мной о подвигах начинает говорить, весь шарм мигом испаряется. Я на подвиги не ходок.
