— Я — полковник Голеску. И требую от имени страны, чтобы вы заняли иную позицию!
— Это льстит мне. Но моя миссия завершилась в излучине Дона, когда я подписал акт о капитуляции.
— Завершилась позорно, господин генерал!
Бледные щеки генерала вспыхнули, как от пощечины. Только слабая усмешка несколько сгладила горечь этого мгновения. Остановившись, генерал мягким жестом снова взял Голеску за руку и, глядя ему в глаза, с оттенком покорности судьбе в голосе проговорил:
— Уверяю тебя, я слышал слишком много обвинений, чтобы меня затронули и твои.
— Из-за вашего цинизма, господин генерал?
— Из-за потребности покоя.
— Когда совесть перегружена, покой невозможен.
— Я найду лекарство!
— Предлагаю вам его, господин генерал!
— Догадываюсь, что это за лекарство, полковник Голеску!
— Тем легче вам согласиться с ним.
— Я соглашаюсь только с тем, что соответствует моему образу мышления.
— Вы до такой степени продались России, господин генерал?
— Я продался идее гуманизма, господин полковник. И если я буду убежден, что понятие «Россия» сливается с понятием «гуманизм», мне ничего не останется, как подчиниться этой случайности.
— Господин генерал, я вас предупреждаю: нам некогда терять время.
— Сожалею, господин полковник, но у тебя нет никакого права сомневаться в серьезности моих слов… Мы можем распрощаться?
Генерал Кондейеску все же сохранял спокойствие, и, несмотря на всю горечь беседы, на его лице сохранялась сдержанная, уступчивая улыбка, когда он добавил:
— Дорогой Голеску, не думаешь ли ты, что будет целесообразнее, если каждый из нас останется при своем? Зачем нам продолжать беседу, которая предвещает быть такой печальной для нас обоих?
Но Голеску резко отклонил примирительное предложение генерала.
— Нет, господин генерал! — жестко сказал он. — Каков бы ни был конец, спор должен быть продолжен…
Он оперся на свою палку и повернулся в сторону казарм… В глазах его в какую-то долю секунды промелькнула жгучая ненависть. От успеха беседы с генералом зависело упрочение его власти над всей румынской группой. Его гордыне в случае неуспеха был бы нанесен жестокий удар. Для всех его планов, исходивших из предпосылки, что война должна быть выиграна не только на фронте, но и в лагерях, эта беседа была решающей. Не сомневаясь в сильном влиянии генерала Кондейеску на людей, даже на тех из них, кто пока ненавидел его, Голеску боялся, что настанет момент, когда военнопленные все же последуют за генералом. А это было бы новым ударом для Голеску.
