— Это все из-за нее. Я знаю, — словно смирившись с неизбежным, проговорила Марта. — Ты никогда больше не увидишь меня и детей.
— Марта, ты — моя жена. Ты — мать моих детей.
— Но ведь она еврейка. Почему ты уходишь с ней?
— Я никогда не говорил…
— Она ненавидит тебя.
Я снял с вешалки свой мундир. Марта зажала мокрый платок в руке и посмотрела мне в лицо.
— Она ненавидит тебя, Макс.
— Я знаю.
— Тогда почему ты не едешь с нами?
— Повторяю в последний раз: сначала уедешь ты с детьми…
— Ты любишь ее.
— Не смеши меня.
— Ты любишь еврейку.
— Марта…
— Почему ты не желаешь ехать с нами? Ты же клялся, что никогда не оставишь меня. Ты обещал. Даже тогда, когда у тебя был роман с той девицей из Мюнхена.
— Я не оставлю тебя. Ты — мать моих детей…
— Ты обещал. Ты клялся. — Марта приложила мокрый платок к глазам. Она продолжала плакать. — Ты говорил: «Пока смерть не разлучит нас».
Я бросил на пол мундир и стал рыться в чемодане. Вытащив оттуда пистолет, я взвел курок и насильно вложил его в руку Марте.
— Да, да, «пока смерть не разлучит нас»! — крикнул я. — Так убей меня!
Она бы никогда не застрелила меня. Я несколько раз давал девушке свой пистолет. При желании она легко могла бы завладеть моим кортиком. Но у нее и в мыслях не было причинить мне какой-нибудь вред. Она была так непохожа на Марту! Она приходила только когда я звал ее, и никогда ничего не требовала взамен.
Она взяла пистолет из моих рук, погладила его теплое дуло и положила на стол. Ее пальцы казались ослепительно белыми на фоне темной стали и черной ткани моего мундира. Она расстегнула мой мундир, провела рукой по моей груди и стала расстегивать рубашку. Когда вслед за этим она расстегнула на мне пояс, я закрыл глаза. Ее руки блуждали по моему телу, и я ощущал их нежную прохладу. Потом ее прикосновения сделались горячими, настойчивыми. Я откинулся на спинку стула и позволил ей раздвинуть мне ноги. Она опустилась на колени и прильнула ко мне.
Адъютант стучал в дверь, но я не откликался. Когда она приблизила ко мне лицо, я смахнул со стола бумаги. Я слышал, как за окном переговариваются часовые, но смысл их слов ускользал от меня. На столе адъютанта зазвонил телефон. Один звонок. Два. Три. Одной рукой она гладила меня по лицу, другой водила по моим бедрам. Когда ее теплый, влажный, нежный рот коснулся моей плоти, я забыл обо всем на свете и закрыл глаза.
— Я всегда закрываю глаза, когда пью хороший коньяк, — сказал Адольф, поводя своим длинным носом над бокалом с янтарной жидкостью.
