Проходит полчаса, не меньше, прежде чем дверь в камеру открывается и в нее входят двое мужчин, оба в чине капитана. Один из капитанов бледнее и выше, второй — плотнее, розовощекий, кровь с молоком.
Кровь с молоком.
— Адвокат Горгадзе?
— Именно…
— Капитан Лытенко, капитан Хоротин. Вы — адвокат Плетнева?
— Собирался подписать договор.
— Он ведь вас пытался… убить.
— Пытался.
— И все же…
— И все же.
— Скажите, почему?
— Секрета нет. Его бывшая супруга — состоятельная женщина и платит за все. Ради дочери, возможно.
— Ясно. Вы и вчера тоже были здесь…
— Был. В журнале должно быть.
— Да, да. Скажите, вам не показалось странным поведение Плетнева?
— Что вы имеете в виду?
— Он нервничал?
— Не более, чем человек, которому грозит до пятнадцати лет заключения с конфискацией имущества.
— То есть?
— То есть просить стать адвокатом человека, которого сам же едва не убил — само по себе достаточно…
— Как и соглашаться.
— Капитан, что происходит?
Капитан Лытенко жует узкими тонкими губами и по-канцелярски холодно произносит:
— Сегодня утром, предположительно около четырех часов утра, подозреваемый Плетнев повесился в собственной камере.
Капитан Лытенко произносит эти слова, я вдруг понимаю, что знал, что услышу их. Не догадывался. Не чувствовал. Знал. Знал еще вчера. Это знание бьет меня под колени, и я опираюсь на стол.
— Как…
— Я же сказал…
— … вы могли это допустить?
Тон майора резко меняется.
— В интересах следствия…
— Не тратьте воздух, капитан. И так дышать нечем.
Я встаю из-за стола и направляюсь к двери.
— Была… записка, — неожиданным фальцетом, явно нехотя, произносит до сих пор молчавший капитан Хоротин.
— Какая записка?
— Обычная… в таких случаях.
Я молчу и откровенно нагло посматриваю на Хоротина. Тому явно плевать на мое о нем мнение.
— Подозреваемый в ней просит вернуть вам книгу.
— Какую книгу?
Капитан Хоротин протягивает мне книгу, я машинально принимаю и переворачиваю обложкой вверх, чтобы рассмотреть ее название.
«АДВОКАТ ОТ А до Ъ».
Автор мне известен.
Это — я.
* * *
Все самое важное случается с москвичами в пробках.
Пробки — апофеоз классового единства общества, равноправия безысходности и общей, одной на всех несвободы. Но я думаю не о пробках.
Я думаю о том, что может заставить человека, вчера еще едва в ногах у вас не валявшегося с просьбой вытащить его отсюда, вернуться в камеру и повеситься?
Жаль мне Плетнева? Нет. Любая дверь может открыться, даже нарисованная, и это нужно учитывать, прежде чем стучаться во все подряд.
