Взгляд некогда могущественного и именитого вора в законе при этом был более чем выразительным. О многом говорил такой взгляд.
— Угрожать, да? — Улыбка стерлась с холеного лица Кекшиева, а брови стремительно съехались к переносице.
— Да брось, взрослый уже дядя.
— Я… — начал было новую тираду хозяин кабинета, но Лавриков не дал ему высказаться.
— И послушай, — сказал он.
Затем, выдержав трехсекундную паузу, Федор Павлович, отбивая пальцами ритм по кожаному подлокотнику кресла, вдруг совсем неуместно затянул блатную жалостливую пацанскую песню с душещипательными сюжетами про ждущую маму, бросившую девчонку, стук колес зэковского вагона и прочими сентиментальными атрибутами. Кекшиев ошарашенно взирал на него со стороны, но перебить почему-то не решался. Лавр же входил в роль. Пение депутата продолжалось около минуты, после чего он так же резко и неожиданно, как начал свое исполнение блатного шлягера, осекся. Прямо, холодно и не моргая заглянул в раскосые глаза заместителя председателя комиссии.
— Эффектно, — саркастически произнес тот и щелкнул замками своего туго набитого документами портфеля. — Только слишком надрывно.
— Мы этот надрыв растим, гражданин начальник. — Федор Павлович все еще был в давно забытом образе. Однако уже через секунду он заговорил как серьезный деловой человек. — Молоденькая душа неумело, наивно кричит, как может. Но ведь кричит до поры. Молит. А после того, как через нее переступают, как ее пнут раз-другой сапогом, окунут и подержат в параше, она смолкает. Уже навсегда. От нашей глухоты. И тогда человечек уже не струны рвет. Он глотки рвет. На все уже готов с замолкшей душой человечек. Резать, душить из-за пары сережек или ста рублей. Просто мстить. Дико, немотивированно… Это не акт наживы. Акт мести. Или самоутверждение: я живее, потому что вы, с мигалками на лбу, — мертвее. Или будете мертвы.
Лавриков замолчал. Что еще можно было добавить к сказанному? Кекшиев же действительно остался глух к этой его пламенной речи. Он подхватил со стола портфель и уже без всяких обиняков направился к выходу из кабинета.
— Содержательная у нас беседа получилась, — произнес он, огибая кресло, на котором расположился коллега. — С песнями… Но безрезультатная.
Федор Павлович поднялся на ноги, развернулся и мрачно бросил в спину переваливающемуся при ходьбе с боку на бок Геннадию Цереновичу:
— Это потому, что танцев не было. Пока.
Он стремительно обогнал зампредседателя: первым вышел из кабинета в тускло освещенный коридор.
