Оставалось решить одно — как же теперь следует поступить?
С одной стороны, щемящей жалости к вервольфу Эзра не испытывал. Больше того, если бы оборотнем оказался любой из мужчин, а не молодая симпатичная женщина, в душе Харрисона не возникло бы и тени сочувствия.
Но, с другой стороны, Хэмп не имел права брать на себя обязанности и следователя, и судьи, и палача. Преступник может и должен быть изобличен, но выносить решение о виновности и определять меру наказания имеет только суд. Сыщик, решивший покарать преступника самостоятельно, сам преступает закон.
Интересно, что думает по этому поводу Пастер?
Спросить бы, к такому же выводу пришел француз или нет?
Подняв голову, молодой человек неожиданно обнаружил, что стемнело. Сумерки в тропиках скоротечны, а «Суламифь» приближалась к экватору.
Харрисон костяшками пальцев постучал в двери Пастера.
Тишина.
Нет его, что ли?
Тогда где же кафр? Тьфу ты, матабеле.
— Кто там? — ужасающий говор африканца не перепутать ни с чем.
— Мне нужен мсье Пастер. Я — Харрисон. Мы играли с вами в шахматы.
— Я узнал вас, инкози Харрис, — с достоинством отвечал Нгона.
— Где Пастер? Мне нужно с ним поговорить.
— Инкози Ник ушел.
— Давно?
— Только стемнело.
— Дьявол! — не сдержался Эзра. — Ведь он к нему пошел!
— К кому?
— К Седому Охотнику.
Нгона замолчал, а потом вдруг жалобно попросил:
— Откройте дверь, инкози Харрис.
— Но у меня нет ключа.
— Сломайте, инкози. Это очень плохо. Седой убьет его. Я должен помочь…
Но Эзра уже не слушал. Быстрым шагом он выбежал на верхнюю палубу, на ходу нащупывая в кармане вселяющую уверенность тяжесть от господ Смита и Вессона.
Свежий ветер завывал в стоячем такелаже, глубоко во чреве парохода рокотала машина. Кроме опознавательных огней, свет горел только на мостике, но идти туда не имело смысла.
Искать нужно в темноте.
Крадучись, пригибаясь, чтобы не быть обнаруженным до срока, Харрисон пошел вдоль левого борта на бак. Чутье не подвело — неподалеку от брашпиля на расстоянии трех шагов друг от друга застыли две фигуры.
— Я обвиняю тебя, Седой Охотник, — послышался негромкий, звенящий от напряжения голос Пастера.
— В чем же, исчадье ада? — отвечал второй голос — глухой и простуженный.
Вудс? Как же так? А где же Хэмп?
— В смерти Эмилии Фитц-Рой…
— Я лишь карающая десница Господа Бога нашего.
— Не судите и не судимы будете, — парировал француз и вдруг добавил несколько слов, закрученных в витиеватую тираду, на незнакомом Харрисону языке. По интонации похоже — ругательств.
