— Хочу представить вам одного из кандидатов на место Златкова. Вот он, Георгий Александров, или просто Гошо.
Гошо машинально поклонился.
— Только что окончил, диплом отличный, вот он. — Сергиев раскрыл корочки диплома и показал всем, что внутри, потом положил диплом и взял письмо Докторова. — Есть письмо от профессора Докторова, профессор, кроме того, звонил несколько дней назад, просил принять Гошо, он и сам бы его взял, но у него нет в данный момент вакантного места.
— Ну что ж, нам такой парень ко двору, — добродушно выдохнул Мишо, и в его синих глазах, обращенных на Гошо, засветились приязнь и одобрение.
Сергиев кивнул:
— Именно то, что нам нужно. Не агроном вообще, а садовод, и даже хобби его, если его увлечение можно так назвать, нам подходит: он с детства занимается прививкой деревьев.
— А ты уже сказал ему о шести тысячах декаров? — спросил Мишо тоном человека, которому дозволено вмешиваться в дела начальства во всех случаях, когда он сочтет нужным.
— Конечно, в первую же встречу сказал. Так вот, он пришел к нам, принес заявление и соответствующие документы.
Гошо стоял перед всеми этими мужчинами и женщинами, смотревшими на него с явной симпатией, потому что, кроме всего прочего, был он высок, красив, хорошо одет, а его чисто выбритое лицо было таким еще юным.
— Он и вчера приходил, — робко вставила женщина, которую Сергиев перед этим назвал Марче, — но не сказал, по какому делу, и я…
— Это не имеет значения, — прервал ее Сергиев. — Вчера не застал, застал сегодня. Вот, принес документы. А кроме них, и еще кое-что… — Он взял конверт (у Гошо мороз пробежал по коже, душа сжалась, рот открылся в немом крике), вытащил банкноты, пять штук, по двадцать левов каждая. — Вот что еще принес. — И Сергиев поднял их: новенькие, хрустящие.
Гошо снял деньги со сберкнижки на третий день колебаний, книжку мать завела «на черный день», осталось еще триста левов; он попросил кассиршу дать новыми двадцатками, и та удовлетворила его каприз, ведь она была все-таки женщина и не могла отказать милому юноше…
Бумажки торчали веером, как карты, в комнате наступила тишина, даже астматического дыхания толстяка не было слышно, только сердце Гошо билось оглушительно громко, так же громко стучало в голове, а перед глазами поплыли огромные черные круги; он готов был выброситься из окна, но к нему не подойти, готов был перерезать себе горло, но нечем. Ничего нельзя сделать, одно осталось — стой, обманутый, опозоренный, в парадном костюме, под безжалостными взглядами этих мужчин и женщин, затаивших дух.
