Он пошел к крану, напился в темноте, опять сел. Алю знобило.
— Я учился тактике, стратегии, ну, устав, оружие и прочее. Бронепоезд казался твердыней, а его разнесли… Дальнобойные расчеты, боеприпасы, а тут… старик немец. Убил и в его сапогах дальше. Мародерство какое-то шиворот-навыворот. А Дубенко, он старше меня, трое ребятишек…
— Война-зверюга, ще не такэ покажет, все побороть трэба!
Я молчу, а во мне… нельзя так!
Аля почувствовала, как кровь прилила к лицу, сказала с болью:
— А то, что он тебя… можно? Или решил, что в армии тебе нечего больше делать?
— Ты что подумала?! Струсил, да?
— Если раскисать над каждым немцем, они до Москвы доберутся. Тут если не ты, то тебя. И меня. И всех.
— Да. Выходили из окружения, видели повешенных… и девушек тоже.
Под потолком слабо засветилась лампочка. Алю уже не знобило, наоборот, стало жарко. Игорь соскочил со стола, посмотрел на нее внимательно и молча пошел. Она прихватила в прихожей мамин старый платок и, накинув его на плечи, шла рядом с Игорем по Малой Бронной, темной, тихой и прохладной.
— Дальше нельзя, патруль задержит. — Он остановился, взял ее руки в свои, горячие-прегорячие.
Ей захотелось приласкать его, такого замученного, ослабевшего. Но он словно почувствовал волну ее жалости, подобрался, самолюбиво и обиженно:
— Забудь этот мой приход.
И, выпустив ее руку, быстро пошел, четко ступая тяжеленными сапогами. Аля закусила губу, чуть не плача от бессилия. Он вырвался из пекла, а она ничем не облегчила навалившегося.
Шла обратно и думала: он же из боя, он убивал. Так страшно, а она не нашла нужных слов, вырвались, какие пришли в голову, ну как Нюрка… Все правильно, но как страшно! До ее ли поцелуя ему, от смерти вырвался. И шел-то он не к ней, а к деду Коле. Уж старый нашел бы что сказать, чтобы Игорю стало полегче. А она просто подвернулась в такой момент, когда надо, нестерпимо надо открыть боль души. Толку-то? Хорошо хоть о Пашке не брякнула. Как же ему скверно, ни о ком не спросил. Устал смертельно. Его бы к Маше в дезокамеру, отмыть, переодеть во все чистое, дать выспаться. А он опять в эшелон.
Ушел. И остался. Как иголка в сердце, ни дышать, ни шевельнуться — в памяти только он. Если бы знать, если бы самой видеть, самой так же… На фронт? Ах, если бы…
