И Величанский ударил меня по лицу, чтобы загнать поскорее на нары. Да будет славен он, скорый на диагноз и твердый на руку!
Когда же пришли за номером 3569, моим соседом и защитником, маленький Величанский встал на дыбы. Он заявил, что не позволит тронуть своего больного, что если они это сделают, он скажет коменданту о всех кражах, о всех мерзостях кальфактора.
На том все и закончилось. Покричали, погрозили и ушли.
Номер 3569 разжал пальцы: доска, которую он держал, как саблю, с грохотом упала на пол.
Снизу мне не было видно его лица, я видел только голые, слегка вздрагивающие ноги, руку, судорожно сжимавшую доску, и лохмотья грязной рубахи, шевелившиеся на животе от короткого лихорадочного дыхания. Он поднял ногу, чтобы взобраться наверх, однако у него не хватило сил, и, если бы доктор Величанский не подсадил его, он бы, наверное, свалился. Потом он так тяжело опустился на лежанку, что из дыры сверху на меня посыпалась труха, бывшая когда-то соломой.
Величанский пытался заговорить с ним, спросил, как его зовут, откуда он родом. Тот ответил холодно, неохотно:
- Русский доктор.
С тех пор так его и называли.
Каждый вечер после переклички в барак украдкой пробирался кто-нибудь из советских пленных и вполголоса спрашивал:
- Русский доктор здесь лежит?
Или:
- Здесь лежит доктор Вова?
Они подходили к его нарам, здоровались - коротко и сердечно, а потом совали под тюфяк пайку хлеба, кусок колбасы или вареную кость, - что удалось добыть.
Потом минутный разговор, пожатие руки и тихое, осторожное исчезновение.
Это напоминало паломничество. Было ясно, что для горсточки советских пленных номер 3569 - нечто большее, чем просто доктор, что через проволочные заграждения и кордоны за ним тянется какая-то легенда, быть может слава, что этих людей связывает неведомая тайна.
Шли дни. По мере снижения температуры «русский доктор» обретал… польскую речь. Он уже говорил со мной по-польски, правда с заметным акцентом, но свободно и без ошибок.
Я спросил его однажды, где он научился этому довольно трудному языку.
С минуту он колебался, потом ответил прямо:
- Врать не люблю, а правду сказать… Еще не время. Может, придет такой день.
Этого дня, а скорее ночи, я ждал четыре месяца.
Номер 3569 выздоровел первым и пошел на работу. Я остался: после тифа началось воспаление легких.
Когда меня должны были выписать, появился «русский доктор».
На его продолговатом лице яркие прежде веснушки теперь чуть выцвели. Он казался здоровее. Я взглянул на его мягкий подбородок, детский рот, высокий лоб и поднятые, словно в удивлении, брови. Я бы сказал - паренек, размечтавшийся большой паренек, решительно не подходили к этому лицу зеленоватые прищуренные глаза и слегка вислый нос.
