Днем фанатики, призывавшие к газавату[8], муллы, вооруженные ополченцы, эмирские солдаты яростно разжигали дикую вакханалию в этом мире ужасов; вечерами же оставляли его, разбредаясь на покой по домам, медресе, казармам, кельям. Страшный дворец пустел, и ночью безраздельными властелинами его становились эмир и кушбеги.
Эмирские чиновники и охрана, подручные кушбеги, караульные и привратники Арка спали непробудным сном. Их вымотала горячка и сумятица последних дней, беспрерывные повеления и приказы «хватай, вяжи, бей!»; они и сами сейчас в мертвецком своем сне походили на убитых.
Ночью 9 марта в Арке бодроствовали>{4} только двое — эмир и кушбеги, но и они не нарушали господствующей там кладбищенской тишины.
Эмир так азартно и самозабвенно предавался наслаждениям в своем зале для увеселений, будто в целом мире, и особенно в Бухарском Арке — символе его собственного государства — царили тишь и благодать; или будто все последние события служили упрочению его трона... И хотя день за днем лилась рекой кровь его подданных, им отрубали головы, ослепляли, истязали их, покой августейшего сердца не был смущен вовсе.
Высокие предки эмира — отец и дед — внушали ему: «Ты тень бога на земле! Все живое и неживое в этом государстве принадлежит тебе и только тебе, создано для тебя и только для тебя!» Муллы подобострастно вторили им, ссылаясь на каноны шариата. И потому груда голов, снесенных с его подданных, и куча арбузов, сорванных руками его дехкан, были для него одним и тем же — ничем.
Известно, что самые кровожадные, жестокосердные преступники подвержены мукам совести. Бухарскому же эмиру Саиду Алимхану — бесчувственному, дикому, омерзительному животному — были неведомы движения души, на которые способны даже преступники.
Однако, сравнивая эмира с животными, мы не точны; более того — мы возводим на них напраслину, ибо несправедливо называть их бесчувственными. Поэтому, пожалуй, правомернее всего уподобить бухарского эмира камню...
Эмир пустился ночью в разнузданный разгул.
А кушбеги Усмонбек пребывал в мире совершенно ином, чем Саид Алимхан: он глубоко погрузился в пучину тягостных, нескончаемых мыслей. Усмонбек раздумывал да прикидывал, как попрочнее закрепиться на посту кушбеги, доставшемся ему всего как двенадцать дней. «В этой должности — ах, она мне милее души! — можно удержаться надолго, а можно быть смещенным с нее мгновенно — достаточно не угодить эмиру или какому-нибудь влиятельному мулле в самой что ни есть малости...
