Я побрела домой, задыхаясь от злости и слез. Включила телевизор. И там проклятый теннис. Уимблдон. Играли мои ровесницы. Ширли-Энн Сидел, девочка, с которой я играла на Национале в Уимблдоне, чуть не победила Дженнифер Каприати. Карен Кросс, в одной комнате с которой я жила на Национальных соревнованиях, впервые играла в Уимблдоне. А мы ведь были с ней почти на равных. Я не ценила тогда свое счастье, не понимала, как мне везло, что я могла играть в теннис. Теперь все ушло. Навсегда ушло. Штеффи победила в трудном матче, она подбежала к сетке; на ее глазах блеснули слезинки. Я скучала по победам на корте, мне не хватало ощущения победы и триумфа. Я не могла смотреть на экран и швырнула на диван пульт.
Чувствуя себя старухой, я побрела наверх, к себе. Мне хотелось запереться там навсегда. Я долго рыдала и била рукой по подушке. Рука заболела еще сильнее. У меня не было сил, чтобы швырнуть что-нибудь в стенку. Тогда я закричала. Меня никто не слышал, все были на улице.
Внезапно в мою спальню вошел папа.
— Элис. — Кажется, он не знал, что еще сказать, и просто сел ко мне на кровать. Я бросила на пол еще одну подушку, рыдала, кричала, задыхаясь от крика.
— Поплачь, поплачь, — повторял он, гладя меня по спине.
— Моя жизнь потеряла смысл. Я не могу играть в теннис. Я не могу танцевать, не могу бегать, не могу ходить на лыжах. Я не могу работать, как все вокруг. Я не могу пойти на слепое свидание. Представляешь? Цилла мне сказала: «Элис, ты поедешь автостопом, или на сплав по бурной реке, или кататься на лыжах в Альпах». Старухи могут больше делать, чем я… — Я давилась словами. Наконец я воскликнула: — Я больше ничего не могу делать, папа.
На столике возле моей кровати стоял флакон с таблетками. Почему они мне не помогают? Я схватила его и бросила на пол.
— Почему вы ничего не делаете? — закричала я. — Почему все живут нормально, кроме меня? Мне только девятнадцать!
Папа опустил голову и тяжело вздохнул. Сложил руки в молитве.
— Твои молитвы не помогают! Не трудись. Я все равно не верю, — со злостью сказала я. — Не понимаю, как ты еще можешь верить. Бог жестокий и несправедливый. Ты сам себя дурачишь.
— Тише, тише, — успокаивал меня папа, понимая горечь моих слов. — Эти выходные были тяжелыми для тебя. Но тебе станет лучше, моя дорогая, дорогая девочка. В Бристоле у тебя все получится. Я очень люблю тебя, и ты знаешь это, правда?
— Почему я, папа? Почему я? Ведь я никогда не делала ничего плохого. Том прав. Это игры дьявола. Мы игрушки в его руках.
