Оставалось ждать утра. Иван уселся возле печки и подумал, что если великан с портрета и есть хозяин, то он скорее всего вышвырнет его в разбитое окно. А может и пожалеет, да и сговоримся как-нибудь.
Пора было приниматься за обдумывание завтрашнего дела. Вспоминая рассказы Юленьки, он все больше проникался неприязнью к этакой холодной льдине — Юленькиной матери, с ее величавой головой и жестоким сердцем. Бедная девочка. Мы уедем, уедем из этого города. И тут же Иван одернул сам себя: куда же и с кем он хочет уезжать? И ехать ему некуда, да и попутчица ему не пара. Кто он для молоденькой, хорошенькой состоятельной барышни — нищий проходимец. И дом у нее, и выезд, и связи и положение — нипочем Ивану не дать Юленьке привычной жизни. Жизнь у него перелетная, да и занятия весьма и весьма … Недавнее еще волнение и трепет удалялись прочь, уступая место сомнению и тоске.
Чтобы прогнать темные мысли, он расхаживал по комнате, разглядывая все подряд. И почему-то опасался встретиться глазами со старушкой на фотографии, ему казалось, она следит за ним жгучим пронизывающим взглядом. Решившись, он резко повернулся и посмотрел на портрет. Эти двое были совершенно безучастны, Иван совсем не интересовал их. Он перевел взгляд на свое отражение в зеркале. На него смотрел лохматый большеглазый человек, сутулый и испуганный. Такой Юленьке совсем не понравился бы, мелькнула у Ивана мысль. «Заезжий ты олух, мелкий воришка». — Иван состроил себе рожу.
Другое дело, был бы ты солидный господин, уважаемый, ваше сиятельство. Например, банкир или судовладелец. Нет! Лучше литератор, писатель! Он вспомнил миловидовские томики, хрусталь и розы и оркестр на вокзале. Он посмотрел на себя повнимательнее: чужой костюм ладно сидел на нем, ботинки празднично поблескивали. Иван расправил плечи, снисходительно улыбнулся и слегка поклонился сам себе. Вышло очень хорошо — как будто у него за плечами уже было несколько романов, признание публики, солидный капитал и всеобщее уважение. А дело-то плевое, строчить такие басни нетрудно. Он продолжал смотреть на себя и так ясно все представил, так прочно сжился с желаемым, что захотелось произнести это вслух.
— Я определенно желаю стать известным писателем, и стану им! — услышал он звук своего голоса.
Старуха теперь смотрела на него кротко.
Иван не мог припомнить, как заснул. Очнувшись, не открывая глаз и не сбивая глубокого мерного дыхания, какое бывает только у спящих, он прислушался, а затем и принюхался — привычка, не раз спасавшая его. Определенно, в комнате что-то изменилось, отчетливо пахло псиной, табаком и луком. Новых звуков слышно не было, но огонь трещал резво. Иван открыл глаза и поднялся. Он был один, разбитое окно заставили зеркалом, на столе лежали ломоть хлеба, кусок сала и стояла крынка, накрытая тряпицей. Он сразу сунул нос в крынку — молоко, хлебнул, неловко плеснув, конечно, на пол, затем принялся жадно рвать зубами хлеб с салом, не успевая как следует жевать. Хотелось поскорее удрать, не дожидаясь хозяина, не объясняться, не благодарить. Он опять выглянул за дверь, прислушался — там была тишина, только горлицы курлыкали, как будто глотали воду. Напоследок ему захотелось еще раз взглянуть на портрет — то ли чтобы рассмотреть хозяина, то ли чтобы запомнить старуху. Но никакого портрета на зеркале теперь не было, только отражалось перекошенное его лицо с одним молочным усом от крынки. Напоследок он огляделся и понял, что медлит, по привычке ища, не прихватить ли чего. Сволочь, ты, Иван, сказал он себе, достал гривенник, придавил его крынкой и вышел в мокрый лес.
