Теперь же по всему выходило, что оставаться здесь более невозможно. Денег совсем не было, взять привычными путями их было неоткуда, разве что отомкнуть комнатку хозяйки, пока та будет в церкви.
Иван осмотрелся, нашел заброшенный сапог и натянул его обратно, встряхнул головой, пытаясь сбить легкий хмель. Как это я до простого вора докатился в два счета, и все за месяц-другой, а ведь зарекался, клялся себе, что никогда не станется со мной такого. Иван принялся набивать свой баул, ехать надо было сегодня, он чувствовал это чем-то неведомым. Чем-то, что находилось у него между лопаток и холодело, когда опасность оказывалась совсем рядом. Раздумывать в такие моменты было некогда, он привык доверять чутью, оно не раз выводило его из-под удара. Как всегда в такие минуты, когда действовать требовалось быстро, он ждал и всегда дожидался необъяснимой эйфории, куража, который, как заветная дудочка, заставлял его парить над опасностью, сновать между сотни огней, предвидеть знаки судьбы. И, как всегда, немыслимо было признаться себе, что чувство это приятное и сладкое, как спелый инжир из восточной лавки на базаре. Сейчас он знал, что пора уходить, и дело было вовсе не в милой Анне Семеновне, которую он мог дурить бесконечно.
Иван распахнул окно мансарды, прошелся по покатой крыше, и сначала услышал тяжелые шаги внизу, а потом увидел грузного городового. Он появился из подворотни, которая усиливала любой звук втрое. Вдалеке послышался топот еще нескольких пар ног.
— Эх, жаль терять такое удобное местечко, никто незамеченным не пробирался. Больше мне таких подворотен не найти, — сказал Иван сам себе. — По чью же ты душу, родненький мой? — спрашивал Иван приближавшегося к парадному городового, заталкивая последние вещи в карманы. — Да уж мы дожидаться ответа не станем. — Он схватил свой баул и перемахнул мансардный выступ.
До прямого воровства Иван и правда почти никогда не доводил. Он умел ловко устроить так, что деньги и прочие ценности сами собой оказывались в его руках. Обстоятельства, подчиняясь Ивану, складывались в его пользу, сама жизнь запутывалась в его ловушках. Часто бывало, что люди добровольно отдавали ему нажитое и оставались при том довольны, к слову, некоторые из них не замечали подвоха до конца дней своих. Он виртуозно очаровывал и заманивал, льстил и городил небылицы, строил воздушные замки и пек небесные кренделя. Способность эту он заприметил в себе в раннем совсем детстве, выманив у незнакомого мальчика петушка на палочке и дав ему взамен три волшебных желудя, исполняющих желания. Волна куража, на которой он поднимался в минуты своих махинаций или представлений, с каждым годом становилась все выше — ему было смертельно скучно, если он не рисковал предельно. Из родительского дома он сбежал, уговорив маменькину горничную прибрать шкатулку с деньгами, которые, как знали все, копились на домашний театр. Папенька же лишился арабского скакуна Витязя, белоснежного, с добрыми глазами, изогнутой шеей, а главное — с большими перспективами на грядущих скачках, а потому цены немалой.
