À mendians et aux devotes,
À musars et cliquepatins,
Servantes et filles mignottes,
Portant surcotz et justes cottes;
À cuyderaulx d’amours transis,
Chaussans sans meshaing fauves bottes,
Je crye à toutes gens merciz![30] —
прочитал Жан-Мишель вслух начало баллады. — Тоже мне, завещание… Выходит, и над смертью он тоже смеялся…
— Это мне у него и нравится.
— А ведь со времени Вийона ничего не изменилось, — с волнением заговорил Жан-Мишель. — На улицах всё те же продажные девки в неприлично узких нарядах, а то и вовсе с голой грудью напоказ, всё те же хлыщи, которые нарочно ходят туда-сюда, чтобы показать, как они хорошо одеты и как громко их сабо стучат по мостовым, всё те же неукротимые любовники в этих дурацких башмаках, которые им всегда жмут, зато кричат всем вокруг своим рыжим цветом, как хороши их владельцы на ложе любви… Раньше я просто счёл бы всё это грязным и отвратительным! Но, когда я читаю Вийона, меня почему-то трогают эти стихи про шлюх и развратников! Трогают, несмотря на всю свою грубость и простоту! Я даже больше скажу тебе, Анри: после Вийона все другие стихи фальшивят… И это говорю тебе я, человек, который больше всего на свете любит книги и тишину! Я не знаю почему — но это так!
— Зато я знаю. Потому что Вийон живой! В его стихах — жизнь, понимаешь, просто жизнь без прикрас! Другие поэты всё время стараются чем-то её разукрасить, что-то из неё выбрать поприличнее для стихов… Или просто переписывают друг друга, но им же самим скучно, скука такая — аж скулы сводит! Зачем так писать, непонятно, — никого ведь этим не обманешь! Одни пишут и спят, другие потом читают и спят… А Вийон — живой!
— И самый человечный из всех поэтов, которых я читал, — вздохнул Жан-Мишель. — И как получилось, что он столкнулся в жизни с таким зверством? Куда катится этот мир, где милосердие? У епископа, служителя Божьего, поднялась рука пытать Вийона и держать его в таких ужасных условиях! Следователи и судьи делали всё, чтобы его повесить, — и не понимали, в упор не видели, что перед ними величайший поэт Франции!!
— А теперь пусть пеняют на себя. Вийон ведь и о них написал! В этой же балладе дальше, помнишь, он там ещё кого-то перечисляет, всяких продажных девок да бродячих жонглёров — а потом доходит до доносчиков и тюремщиков, которые день и ночь держали его в оковах на хлебе и воде… Вот их он не благодарит — он просит всех остальных навалять им как следует и уже за это говорит всем спасибо. Ха-ха! Я его понимаю, пусть оно и не по-христиански… А что? Каждому своё! Теперь эти судьи да следователи останутся в истории в таком виде — вот уж не позавидуешь… Хотя их тоже можно понять — поэта ведь они не разглядели. Они, поди, думали, что поэт должен быть таким чванным и ходить в мантии, как профессора нашего коллежа. Когда они судили Вийона, видели в нём обычного наглого оборванца с улицы Сен-Жак, и никого больше.
