Жан-Мишель хотел что-то вставить, но Анри его опередил:
— Ну и что же Вийон?
— Я ведь его отговаривал подавать эту апелляцию, это он в своей балладе верно написал, — продолжал Этьен Гарнье, запивая слова густым красным вином. — Ну зачем, говорю, тебе это надо? Во-первых, бесполезно, только хуже будет… Лучше уж пусть повесят тебя, говорю, ты мне поверь, — сразу все неприятности закончатся твои… Это не самая плохая смерть, это быстро! Не надо бояться… есть вещи хуже виселицы… Дыба, например… Я в Шатле такое видел, говорю, — тебе и не снилось… Иных ночами напролёт на дыбе держат, пока не заговорят… Вот на дыбе помереть неприятно, я согласен. А виселица после этого что? Одно удовольствие! Ведь неизвестно, говорю, сколько тебе ещё мучиться, а ты и так уже на человека не похож… Но он ни в какую. Упёрся как осёл, не хочу, говорит, помирать! Жить хочу, мол! Не виноват!
— Ну почему же мучиться?! — не сдержался Жан-Мишель. — Может, у него всё наладилось бы!
— Это у Вийона-то? У него только могила могла наладиться, больше ничего… Вы бы его видели… Он и в Шатле-то попал хилый, даром что молодой… Как драный кот, ни дать ни взять, — сразу видно, что скитался, голодал да ещё в тюрьме какой-то сидел без света — так он сам говорил… Мог бы и не говорить — у него волосы все повылезли, и сам был зелёный да худой, в чём только душа держалась… А в Шатле ему ещё прибавили… Если б он вёл себя тихо, может, и повезло бы, так ведь нет! Кричал, что ни в чём не виноват, мол, просто мимо проходил… Ну какое мимо, коли его друзья сказали, что он шёл с ними, а в той драке ранили нотариуса? Не знаю, кто из них там ножами в темноте махал, — но ранили, вот в чём соль! Стало быть, и наказать кого-то надо было, потому как есть за что! А Вийон упёрся, не виноват, говорит, видел драку издали, но не подходил да не прикасался, ничего не знаю… По первости, когда его только доставили в Шатле, он так возмущался, хотел даже вырваться на свободу, кинулся решётку ломать… Я ему говорю — чего с ума-то сходишь, куда отсюда вырвешься? Стража кругом… Да он и сам, когда выдохся, сел в угол да рукой махнул, говорит, так и знал, что моё дело пропащее. Не везёт мне в жизни, говорит, судьба меня преследует… Но смириться — не смирился… Откуда только на своё упрямство силы брал, не понимаю… Когда его с допроса принесли, лежал всю ночь, встать не мог, то Бога звал, то мать свою… не знаю, где она у него, — старик махнул рукой. — А, все они такие: мать зовут, молятся да плачут — а прихожу к ним всегда я…
