Расплата свершилась. Теперь, после тяжелого, казавшегося смертельным, недуга Россия оживает. И вновь она «гордой думой занята», гадая, каким ей быть Востоком — «Востоком Ксеркса иль Христа»[177]. Ксеркс — это не только неудавшаяся мечта Ленина, это и прошлое, это Аракчеев и Победоносцев. Христос — гармония, и чтобы стать России воистину «христовой», надо совместить идеи величия и свободы, мощи и терпимости. Надо оставить пути не только последних двух лет, но и более давние, не восстановлять, но строить.
Хорошо, если идеи церкви и государства увлекают ныне русскую интеллигенцию. Но надо помнить, что вне духовного перерождения эти понятия мертвы, оставаясь не пламенными светильниками, но плошками казенной иллюминации. Хорошо, что амнистировали Достоевского, Лескова, Леонтьева, но ведь не затем, чтобы сослать Толстого, Тургенева или Герцена. Поезд тронулся, но пустите в ход тормоз, сумейте остановиться. Не то на миг мелькнет из окна цветущий мир, и мы снова очутимся на другом полюсе, где холод, мрак и небытие.
Весной семнадцатого года были флаги, песни и праздничные улыбки. Наивная дева Россия вышла в ночь с трепетным светильником. Она верила в прекрасного жениха, в ночь любви, в чудо преображения. Вместо жениха — пришел Ленин, и в девичьей горнице началась попойка. Били, ломали, резали друг друга. Чужестранцы пробовали утихомирить, но одни сами спились, другие брезгливо рукой махнули.
Теперь, кажется, допита последняя бутылка. Брезжит заря, холодная, хмурая заря рабочего дня. Трещит голова, во рту вкус сивухи. Угрюмые, молчаливые, мы оглядываемся. Наш дом разгромлен, карманы пусты, у ворот — очередь кредиторов с неоплаченными счетами. Может быть, это только приснилось? Но нет, о слишком долго длившейся попойке говорят разрушенные города, пустые поля, остановившиеся заводы и женщины в черном.
Что мы делали, что говорили, где были? Явь или наваждение? Не знаю, но только не жизнь.
В октябрьские дни, когда над Кремлем еще свистели снаряды, красногвардейцы с «дамами» забрались в Малый театр и нарядились в костюмы из «Саломеи»[178], играя головой Иоканаана в футбол. Дешевым маскарадом открывалась «социальная революция». Что было потом, всем известно — у руля великого государства, торжественно улыбаясь, как молодожены у фотографа, стали пылкие экстерны, девицы, до этого печатавшие на гектографе прокламации, и жизнерадостные матросы. Я знал одного восторженного сапожника, который заведовал пропагандой коммунизма в Афганистане, и еще я знал ученого, выдающегося египтолога, торговавшего на углу «сливочными ирисами». Все очутились на чужих местах, делали то, что они делать не могли, а следовательно, ничего не делали.
