, их ждали хвалы, гонорар и звание пролетарского поэта. Но если какой-нибудь лудильщик честно в стихах жаловался на неудачную любовь, его стыдили: «Пролетарское искусство коллективное, революционное, смертоносное, варварское, футуристическое, механическое (цитирую статью Рожицына)
[173], а у вас лирика вырождающейся буржуазии». Творчество новофабрикуемых поэтов должно было идти по определенным директивам, и только вследствие непонимания падежей вся эта процедура именовалась не диктатурой над пролетариатом, но «диктатурой пролетариата».
Теперь картонный дворец пал. Придворные льстецы убежали, оставив после себя — следы богатой культурной работы — над чрезвычайкой плакат доморощенного футуриста. «Его величество» покинуто. Но разве король не голодал на своем троне, пока ловкие люди реквизировали все и вся его именем? Разве не разгоняли рабочих собраний и не закрывали рабочих газет? Вместо знания — дали слепоту злобы и, обманув наивных, заставили взяться их за учреждение какой-то новой «пролетарской» культуры, вместо того, чтобы приобщить рабочих к культуре всечеловеческой. Разгром, темнота, разуверение — надо все начинать сначала.
А льстецы… О, как я хотел бы, чтобы ореол мученичества не коснулся их, привыкших почтительно склонять головы. Ведь быть королем в наши дни — это мгновенная случайность: сегодня дворец, завтра тюрьма. А быть льстецом — профессия, которая всегда найдет применение. Луначарский, который снова пишет о балете Дягилева в какой-нибудь буржуазной газете, Маяковский, слагающий придворные оды, Ясинский, наш блудный сын, вернувшийся в лоно воскресшей «Биржевки», тысячи «пролеткультщиков» в роли аптекарских учеников, мелких репортеров и театральных статистов, служащие «буржуазной культуре», — эта умилительная идиллия была бы прекрасным апофеозом нашего трагического водевиля.
Какая странная, роковая страна Россия! Будто на палитре Господней красок для нее не осталось, кроме угля да белил. Мыслить мы привыкли крайностями, «или-или», и от этого такое однообразие, такая тоска. Ведь между полюсами вся Земля, но сами полюсы, как близнецы, похожи друг на друга. У нас как-то неприлично не быть крайним: «Ах вы, золотая середина!» — и сколько презрения скрыто в этих словах!..
Но ведь есть же, кроме полюсов, сады, леса, золотые нивы. Нельзя ли хоть немного остановиться где-нибудь на пошлом и презренном экваторе?
Особенную любовь к кочевому — от полюса к полюсу — образу жизни проявляет российская интеллигенция. Несколько лет тому назад «патриот» в ее устах было ругательным словом. Государство она презирала как насилие, а о религии и говорить считалось неприличным — «мракобесие». Для хорошего тона необходимо было быть хоть каким-нибудь беспартийным социалистом. Стыдливо умалчивали о «Дневнике писателя» Достоевского и снисходительно прощали Гоголю его предсмертную слабость. Леонтьев, Лесков, Розанов были в опале. Любимым словечком, правда, при закрытых наглухо дверях, являлось «долой», и только немой кого-нибудь и что-нибудь не низвергал.
