Общность войны, отсутствие в ней личного, индивидуального показывает Леже. Война всех сравняла — своих и врагов — вот они, вот человек, вот проволочные заграждения, вот на отдыхе 75-миллиметровая пушка — разве все это не одно и то же? Стада единого пастыря… И есть в торчащей из лат шинели солдатской руке и даже в дикой шее пушки — во всем такая любовь, такое приятие, ибо «все, все на благо»! Пусть вместо лугов, солнца и волны — часы смертной тоски на «заводе взаимного убиения», но все же прекрасен Божий мир! Об этом еще раз сказал художник, ныне слушая рвущиеся снаряды в черных казематах Верденских фортов.
Уходишь из мастерской. Нежна парижская весна, серебрятся бульвары, осыпанные дождем и пахучим снегом отцветающих каштанов. Но гудят броневики, и сумрачны солдатские каски, и ночь, темнота, тревожные сирены, гуд аэропланов. Сегодняшний день — что в тебе: смерть или рождение? Не знаем, но любим тебя!..
Недавно в одном литературном салоне некий небезызвестный поэт[110], безукоризненный эстет из «Аполлона», с жаром излагал свои большевистские идеи. Обращение довольно курьезное, но в наше время трудно чем-либо удивить людей, а тем паче посещающих литературные гостиные и следящих за поэтическими метаморфозами.
Разве не стал «левым эсером» поэт, до самого последнего времени отличавшийся лишь туманным монархизмом и отнюдь не туманным антисемитизмом? Разве другой поэт, любитель нежных банщиков[111] и «шабли во льду», не превратился в «убежденного интернационалиста»? Разве… долго перечислять; словом — время чудес, и дивиться нечему.
Окончив большевистскую прозу, поэт перешел к стихам; здесь-то и произошло некоторое замешательство. Среди прочих стихотворений оказалась хвалебная ода Керенскому. Герои поэта — большевики — в оном произведении презрительно именовались «октябрьскими жалкими временщиками». Здесь, каюсь, и я удивился и даже полюбопытствовал:
— Когда вы написали это стихотворение?
— Зимой, в ноябре.
— Значит, вы с тех пор изволили переменить ваши убеждения?
— Нет! (Сие с достоинством.)
— А «временщики»?
— Это… Но это — стилистическая ошибка…
* * *
Накануне грозы июля 1914 г. тяжкое зрелище являла собой российская поэзия. Безмерно оторванная от земли, от страшной и чудесной правды бытия, она в то же время не подымалась в небеса выше гимнов авиаторам или каталога зодиаков. Сады Семирамиды?[112] Или, может, игры на трапециях, пляска на канате? Огромные слова: «Вечность», «Бесконечность», «Бездна» и пр., оттого, что их долго мяли в руках, завяли, как детские шарики, и, сморщившись, висели над письменными столами. Кругом жили и умирали обыкновенные люди, зацветала и отцветала земля, но презрительная поэзия сидела у себя запершись, отчего не происходило никаких прозрений, но исключительно малокровие. А поэты в уединении не молились, они даже не резвились с музами, не кувыркались в оргиях творчества, подобно весенним фавнам. Нет! Они чинно жонглировали великими идеями, подымали тяжелые гири ужасных слов (из картона, надпись «100 пудов»), вели литературные споры и на досуге подсчитывали, какие полуударения в ямбах делал барон Дельвиг, сколько раз встречается «у» у Каролины Павловой
