– Ты невозможен, – сказал он.
– Строго говоря, нет. Весьма маловероятен, но…
– Ты отправил стражника в госпиталь, – Фока был не в настроении для шуток. – Другой потерял два нижних зуба, – он сделал паузу и посмотрел на меня. – Где ты научился так бить? – спросил он. – Не в университете.
– Вроде как по ходу дела научился, – честно ответил я. – Слушай, мне правда жаль насчет стражей. Это не было…
– Специально? – он покачал головой. – Ну, они наименьшая наша проблема, – он взял лист бумаги и помахал им. – Знаешь, что это?
– Просвети меня.
– Это ордер дружественной выдачи, – сказал он, и я увидел, что его лицо было молочно-белым. – Подписан и запечатан мезантинским поверенным, выдвигает обвинения в подлоге, подстрекательстве к мятежу и подделке денег. Знаешь, что это означает?
Другими словами, экстрадиция. Я с большим трудом сохранил непроницаемое лицо.
– Ты не позволишь им меня забрать, – сказал я.
На мгновение он закрыл глаза.
– Я и правда не вижу выбора, – сказал он. – Это правильно оформленный ордер, у нас действующая конвенция, они знают, что ты здесь, и они пошли в Сенат, а не лично ко мне. Если я попытаюсь это похоронить, у Стремления будет моя голова на пике.
Я не смел посмотреть ему в глаза, так что сконцентрировался на маленьком лепном крапивнике прямо над его головой. Казалось, будто он мне поет. Экстрадиция: меня формально передадут у Северных врат под охрану трех или четырех вооруженных курьеров. Я уйду тихо. Рано или поздно мы остановимся в таверне, почтовой или дорожной станции. Комок pulveus fulminans отправляется в огонь, я отправляюсь в окно, свободный и вольный. Конечно, большинство крупных правительств неплохо меня знают к этому моменту, будет обыск, включая полости тела. Но если выбирать между достоинством, удобством и моей жизнью – не о чем думать. Вы легко можете спрятать там, где солнце не светит, достаточно pulveus fulminans, чтобы снести стену.
– Прошу, – сказал я. – Не позволяй им этого сделать. В Мезентине виселица за чеканку монет.
– Нужно было раньше думать, – он сделал паузу. – Ты и правда это делал.
Я кивнул. Я завел правило говорить правду, когда мне это ничего особенного не стоит.
– Я голодал, – сказал я. – Встретил людей в баре. Они сказали, что это для украшений, не подделки.
– Нино, ты идиот, – в его голосе было нечто, нечто настолько близкое к настоящему чувству, что на секунду мне физически стало плохо. – Что я могу сделать? Давай, ты же гений. Предложи что-нибудь.
