– Не трогайте девушку, – резко сказал он. Чувство вины усилилось. «Мне следует быть мягче с друзьями», – решил он. – Что бы мы ни увидели в спальне, она моя. Вы поняли? Я сам с ней разберусь.
Повисло молчание, как если бы каждый из мужчин обдумывал ответ.
– Хорошо, – ответил Люсьен со вздохом.
Аэрон по-прежнему хранил молчание.
– Это моя комната. Захочу – и войду один, а вы останетесь ждать в коридоре.
– Хорошо, – выдавил из себя Аэрон. – Она твоя. Но только при условии, что ты сделаешь то, что должен. И если там будут охотники, то с ними никто церемониться не станет.
– Идет.
– Что она такого сделала, что ты с ней так носишься? – спросил Люсьен с искренним любопытством, однако и не без скрытого презрения.
Мэддокс не знал, что ответить, и даже не хотел размышлять на эту тему. Он был уверен лишь в том, что этот презрительный тон он более чем заслужил.
– Я думаю, наш друг забыл, что секс – это просто секс, – протянул Аэрон и крутанул один из клинков, лезвие которого при этом угрожающе блеснуло. – И совершенно не важно, с кем именно ты им занимаешься. В этой девушке нет ничего особенного. Ни в ней, ни в ком-либо еще.
Вновь пойманный в силки ярости, которая полностью заглушила недавно владевшее им чувство вины, Мэддокс сбил Аэрона с ног и вскочил на него верхом. Маневр занял секунды. Мэддокс выбил у не ожидавшего нападения друга один из клинков и упер его острие в горло поверженного противника. Второй клинок оказался у горла самого Мэддокса, – уже падая, Аэрон осознал, что произошло, и, выбросив руку со вторым клинком, упер его в горло соперника. Мэддокс ощутил, как лезвие вспороло кожу и вонзилось в сухожилие, но назад не подался.
– Ты хочешь умереть? – прошипел Аэрон, выгибая проколотую бровь. Его лицо выражало холодную решимость. – Хочешь?!
– Пусти его, Мэддокс, – сказал Люсьен с тем спокойствием, что царит в эпицентре урагана.
Мэддокс сильнее надавил на клинок. Противники не сводили друг с друга глаз, в которых плясали языки сине-сиреневого пламени, столь яркие, что казалось, вот-вот можно будет услышать характерное шипение и потрескивание.
– Не смей говорить о ней в таком тоне! – прорычал Мэддокс.
– Я буду говорить так, как посчитаю нужным.
Мэддокс нахмурился. «Этот человек мне нравится, я им восхищаюсь. Он убивал ради меня, а я – ради него», – пронеслось у него в голове. И все же глубоко внутри он знал, что если об Эшлин еще раз отзовутся, причем совершенно не важно кто, так же оскорбительно, то он убьет. Он ненавидел и не понимал себя, но ничего поделать с собой не мог: в целом свете лишь Эшлин имела для него значение.
