Ее глаза метали искры.
— Я стараюсь делать именно то, что не одобряется! А на тех, кто не одобряет — я плюю.
Он засмеялся.
— О, как я согласен с вами, и как часто я говорил то же самое. Но беда в том, что это произошло в чужой стране. Нужно проявлять больше такта, чем у себя дома. А особенно в Голландии. Мы чувствительны; то, что прошло бы незамеченным во Франции или в Германии, здесь вызывает скандал. Мы мелочны и ограниченны; вам бы следовало это знать. К вам это, конечно, отношения не имеет, никто вам ничего не скажет. Может быть, судья несколько неодобрительно посмотрит на вас поверх своих очков.
— Потому, что я голландка.
— Досада, верно? Я сам это часто испытывал.
— Но я же в Голландии, я — дома. Никто не может мне указывать, с кем мне появляться на улице.
— Никто и не пытается, — миролюбиво сказал ван дер Вальк. — Я только высказываю предположение, очень осторожно намекаю, что если вы будете менее раздражительной, то вашим спутникам легче будет проявлять такт. Вы же умны, вы сами убедитесь в этом.
Она промолчала. Он изучал обстановку. Несколько дорогих вещиц, скорее всего — подношения. Энглеберт был блестящим, более того, известным музыкантом, которым восхищались. Немножко чересчур драматичным, пожалуй, чуть-чуть театральным. Но превосходным. Зарабатывал массу денег, но то, что легко нажито, легко и тратится. Великий охотник до женщин — с его-то красивой, яркой внешностью. Как это должно было отразиться на его дочери? Поймет ли она когда-нибудь, что вся эта возня с бабами придала музыке Энглеберта крошечный оттенок фальши, какой-то намек на неискренность? В изысканных рамках из крокодиловой и змеиной кожи было много фотографий женщин; повсюду — серебро, кожа, хрусталь. Богатая, игривая, довольно вульгарная атмосфера.
— Одна из этих женщин ваша мать?
— Нет. Все они любовницы. — Небрежно. — После недолгого официального траура я намерена выкинуть всю эту кучу. Они ничего не значат для меня, и я не собираюсь любоваться ими.
Н-да, все эти женщины, а жены нет. Чья же она дочь? И вообще, кто смотрел за квартирой? Кто отвечает за нее теперь, когда ее отец мертв? Жива ли еще ее мать? Он хотел знать. Она примет его за невежу, всюду сующего свой нос, но ему все равно. Его дело было удовлетворить свое полицейское чутье, а что-то в этой девушке его беспокоило: она была не из кротких.
— Где ваша мать? — спросил он в упор, но безразличным голосом. Он не любил запугивающих, неодобрительных интонаций, которыми злоупотребляют иные полицейские.
