Дедушка Руси сидел неподвижно на скамейке, глядя вдаль. Ему дела не было ни до герловских турок, ни до чорбаджии. Он глядел в сторону гор, всматриваясь в обрывы и тропы, напрягая слух, стараясь уловить, не громыхнет ли в этой зимней тишине ружейный выстрел. «Зима в мае, — думал он. — Плохо. Их по следам переловят, как зайцев».
Так сидел он и на другой день. Герловские турки ушли, и на Добромерице от них остался большой черный круг, словно там лежало какое-то стадо. Но страх еще тяготел над селом. Дедушка Руси, быть может, был единственный, кто решался сидеть за воротами.
Вдруг на краю села послышался шум. Поднялся, стал расти, налетел на село, как буря. Барабаны, клики, песни, и среди всего этого — протяжный, жалобный напев зурны. Вот на Холме показалась процессия: сперва конники, потом — волнами, волнами — пехотинцы. Над ними торчат длинные шесты, а на шестах насажены человеческие головы. Дедушка Руси чуть не потерял сознание. Плакали зурны, гремели барабаны. А это что? Крик или вой волчьей стаи? И опять эти страшные, сухие удары барабанов… Словно острая сабля с визгом рубила село, сверкая на солнце и белизне снегов. Орда черным потоком нахлынула на село, страшные шесты торчали, покачиваясь.
Дедушка Руси перевел взгляд на горы. Глаза его ничего не видели, руки дрожали.
Когда он опять поглядел на конак, орда башибузуков уже стала в круг, а шесты с головами стояли посреди площади, вбитые в землю. Словно чудовищные, зловещие побеги поднялись из снега.
Закричал глашатай — голосом, глухим от страха и боли: пусть каждый подходит, опознает.
Никто не вышел. Тогда жандармы пошли по домам, стали стучать в двери. Увидали дедушку Руси на скамейке, потащили. Он подошел, трепещущий, бледный как смерть. Поднял глаза, увидел голову на первом шесте, узнал. Земля стала уходить у него из-под ног. «Милуш!» — чуть не крикнул он, но крик застрял в горле. Он проглотил слезы, взял себя в руки. Прошел мимо всех шестов, осмотрел их, обернулся, взглянул на пашу. Взгляд холодный, спокойный.
— Знаешь ты их? — спросил паша.
— Нет, ага, не знаю. Никого не знаю.
И пошел к дому, высокий, статный, с волосами белыми, как снег на горах. Глядел перед собой и молчал. Когда проходил мимо мастерской Милуша, сердце его сжалось. Черный ворон сел на верхушку тополя и закаркал. А внизу, за дощатым забором, под яблоней, кто-то глядел в щель на конак. И дедушка Руси услыхал голос Люцы:
— Господи боже, ведь это он… Милуш, милый мой Милуш!
