Политическая логика подобных группировок отличалась двойственностью: противодействие большевизму (и «красным» вообще) как реальному или воображаемому противнику сочеталось в ней с наделением новой легитимностью контрреволюционного дела, а в конечном счете — и государств, которые могли быть созданы на его основе. Во многих случаях это идеологическое насилие придавало особую остроту этническим и национальным конфликтам (в Балтийских государствах и в Силезии), отводя военизированному насилию ключевую роль по сравнению с другими формами насилия>{29}. Однако в Италии, где военизированная контрреволюционная мобилизация зашла дальше всего, этнические конфликты играли лишь маргинальную роль. Правда, в случае Д’Аннунцио, в 1919–1920 годах на 15 месяцев оккупировавшего Фиуме, маргинальные события оказались серьезным предвестником центрального фашистского проекта, а «усеченная победа», не удовлетворившая некоторые притязания ирредентистов, оставалась важным сплачивающим лозунгом>{30}. Но, как показывает в пятой главе Эмилио Джентиле, основой для фашистской военизированной активности в северных и центральных областях собственно Италии служили распад прежней государственной легитимности, столкновения по поводу землевладения и передела земель на селе и кровавый классовый конфликт в городах>{31}.
Военизированное насилие, этничность и крах империй
Если большевистская революция и последовавшая за ней Гражданская война в России порождали страхи перед европейской классовой войной, то идея создания этнически однородных национальных государств оказалась не менее революционным принципом и важным источником военизированного насилия во многих регионах Европы после окончания Первой мировой войны — особенно там, где имелось противодействие со стороны империй и династических монархий или других национальностей, находившихся в большинстве. В то время как революционное насилие 1917 года переняло от XIX века четкость сражений на баррикадах, разделявших две стороны, боровшиеся друг с другом во имя противоположных идеологий, этническое насилие отличалось намного более сложным и запутанным характером. Многие шаги, на первый взгляд движимые идеологией или объявлявшиеся в свое время политическими, в реальности мотивировались уже существовавшими социальными трениями или являлись побочным продуктом более простых стимулов — таких как зависть, алчность или вожделение>{32}.
В Европе после 1917 года национальные проекты нередко переплетались с социальными движениями, а в некоторых частях Восточной Европы национальные претензии шли рука об руку с земельными требованиями, вследствие чего в послевоенные годы в качестве мощной радикальной силы заявил о себе крестьянский национализм — в первую очередь в Болгарии, Западной Украине и Балтийских государствах (но не в Ирландии, где британцы уступили землю фермерам-арендаторам). Кроме того, рабочие и социалистические движения были не только интернационалистическими; напротив, нередко они принимали «национальную» форму. Борьба за создание или защиту нации включала разнообразные виды насилия. Этнические и национальные притязания преобладали в зонах дробления на территории Османской и Романовской империй (а также в Ирландии), хотя ту или иную роль играли также большевизм и антибольшевистская контрреволюция
