— Ого, Ванька замочил кого-то! — крикнул Немов, увидев как мы вытаскиваем из багажника мешок с картошкой. — Разчленёнку прячет.
Толпившиеся рядом с ним пацаны заржали.
— Чё, Вань, не здороваешься? — снова подал голос Виталик, словно мы были старыми закадычными друзьями.
— Привет, — кивнул я ему.
Лёша исподлобья смотрел на парней.
— Кто такие? — спросил он меня.
— Пацанва местная, — ответил я.
— У тебя с ними напряги?
— Нет, с чего ты взял?
Лёша захлопнул дверцу багажника.
— Если чё, скажи. Я корешей подтяну, разберёмся.
— Да нет никаких напрягов. Так, понтуются.
Улыбающийся Виталик продолжал буравить меня своим злым взглядом.
— Картошка что ль? — крикнул он.
— Да, — отозвался я.
— Где это вы умудрились в апреле картошку накопать?
— Из погреба.
— А-а-а…
Я поставил мешок на скамейку.
— Вань, чё братву-то забываешь? — не унимался Виталик. — Выходи вечерами. Посидим, поприкалываемся.
— Времени нет.
— Да время всегда найти можно. Выходи, не забывай друзей.
— Ладно.
«Друзей!» — вспыхнуло у меня в груди секундное раздражение. Ничего себя, друзья. Я не понимал такие неумелые шутки.
— Значит, не хочешь к матери ехать? — спросил меня Лёша, когда я взвалил мешок на плечо.
— Нет, — мотнул я головой.
— Ну как знаешь.
Помочь донести мешок я ему не позволил.
Картошка оказалась промёрзшей и большей частью гнилой.
— Неразумные люди плодят неразумных детей. По-моему, это даже не я придумал. Ты нигде не слышала такое выражение? Не слышала? А вот мне почему-то кажется, что я слышу его постоянно. Отовсюду, со всех сторон, сутки напролёт. Словно всё вокруг так и просится объяснить человеку его неразумную природу.
— А человеку наплевать. Он ничего не видит вокруг себя, ничего не слышит, ему глубоко всё пофигу. Его завели и он тикает своими ходиками и идёт, идёт, идёт. Жара, холод, дождь, снег, землетрясения, взрывы бомб, а он движется в неведомую даль, о которой не имеет ни малейшего представления, чей образ не вполне может себе представить и придумать.
— Знаешь, Ань, а ведь в этом огромная сила — вот так идти и не подчиняться предупреждениям, игнорировать все прогнозы и знамения, просто идти и идти. Появляются сомневающиеся, рефлексирующие — а ничего, а всё равно истлеют они в своих тщетных сомнениях, всё равно перемелются под топотом этого неумолимого движения. Вот как я. Сижу, злорадствую, негодую — а кто меня замечает? От меня никакого вреда — отвечаю я тут же, в этом высшая польза — но разве это ответ. Бездействие никогда не воспримут за поступок. Только движение, только толчки, только удары — бессмысленные и бестолковые, но сильные, явные — только их сочтут за проявление деятельности, а значит и найдут им оправдание. Все изверги рода человеческого находят себе оправдание, ко всем их действиям можно подвести спасительную нить обоснований и осмыслений. А что тихие онанисты, что в них людям, кроме нежелания принимать общие правила игры, которое никто и никогда не оценит, потому что вспоминать будет некого и некого оценивать — не запоминаются их имена.
