— Ыг-х…
— Больно, да?
— Ыг-х…
— И мне больно, милая, — прошептал Егорка. Ты уж потерпи, роднушка, потерпи… И я тоже потерплю…
— Окаемов, Окаемов… — стонала Ольга Кирилловна. — Дай пистолет, Окаемов!
— Лезет… лезет, ек-макарек, потер руки Окаемов. — Все, Оленька, лезет…
Фроська тоскливо взглянула на Егорку, и в этот момент глаза ее закатились. Лампочка, висевшая у Фроськи под носом блеснула и вдруг — погасла, будто бы разорвалась.
Их… х…х…
Смерть, это ты?
Да, это смерть. Она самая.
Покой, какой покой…
Егорка тоже не сразу понял, что его крысы больше нет. Так он и вылез — с Фроськой на руках, прижимая ее к груди, потому что никто, кроме крысы, не мог сейчас его защитить.
Егорка был уверен, что Фроська — это его ребеночек, а с ребенком на руках Егорку точно никто не тронет, ибо нельзя обижать людей, у которых маленькие дети. Большие люди — тоже люди, они закон знают, ведь он, Егор Иванов, не сделал никому плохого, разве только Наташку обидел, жену свою, потому как ушел от нее незаметно…
Но он же по делу ушел, у него цель была, он хотел свою Родину спасти…
Егорка был как дикобраз: с перепоя он еле-еле двигался, но мертвую Фроську от себя не отпускал, покрепче прижимая ее к груди.
Он был уверен, что Фроська — это его ребенок, он не понимал, что Фроська умерла, он вообще сейчас ничего не понимал.
Увидев Фроську, ее стеклянные глаза и запекшуюся кровь, Ольга Кирилловна стравила, бедная, прямо на сапоги Окаемова.
— Это че за хрень… — Заорал Окаемов, не успев увернуться.
— Ох, Палыч, ох…
Ольга Кирилловна отошла подальше к кирпичной стене, но от этого лучше ей не стало.
Ударом изгаженного сапога Окаемов тут же вышиб Фроську из Егоркиных рук:
— Чисть, сука! Чисть сапоги!..
Окаемов поднял Фроську, размахнулся и так вмазал Фроськой по кирпичной стенке, что она от удара растеклась, как блин по сковородке.
— Чисть блевотину, тварь! Чисть, сука, чтобы блестели!
Егорка окаменел. Он давно не видел милиционера так близко перед собой.
«Убили крыску, — подумал Егорка. — Значит, я следующий…» Бомжи всегда готовы к смерти, — Егорка стоял на коленях, но даже на коленях он сейчас чуть-чуть шатался: столько в нем было водки.
Окаемов еще раз пнул его сапогом:
— Счищай, сука!.. Языком счищай, понял? Языком, говорю! Не то сапогом в морду дам!
Ольга Кирилловна хотела что-то сказать, но рвота била фонтаном. — Откуда в крысах столько крови, а? кровь ручейками ползла со стены на опилки, и под ногами у Ольги Кирилловны появилась целая лужица. От мертвой разорванной Фроськи шел такой запах, что Окаемов сразу вспомнил их ментовскую общагу на Садово-Кудринской в Москве и практикантов из далекого Вьетнама, которые на общественной кухне из вечера в вечер жарили селедку. Запах жареной селедки — это боевое отравляющее вещество! Вьетнамцев били, долго, с внушением, безжалостно, но вьетнамцы все равно жарили селедку, ибо без селедки они не могли.
