Но я смотрел на маму и вдруг понял, что было в ее глазах. Я разревелся, швырнул пистолет на пол и, давясь слезами, выскочил из дома. Улица еще спала. В переулке за домом я бросился на мокрую траву.
Я все понял, и боль открытия нестерпимо жгла меня. Никакого Санта-Клауса нет — Доэрти были правы, — а есть только мама, которой приходится жаться, чтобы наскрести несколько несчастных пенсов нам на подарок. Мой отец — неотесанный грубиян и пьяница, и мама надеялась, что, может быть, из беспросветной нищеты ее вытащу я. Во взгляде ее был страх — неужели я стану таким же неотесанным грубияном и пьяницей, как мой отец?
Всю войну — первую мировую — отец был в армии, и до пяти лет я почти не знал его и ничего плохого о нем сказать не мог. Иногда я просыпался и видел — рядом с моей кроватью стоит кто-то большой в военной форме, держит свечку и смотрит на меня. Иногда слышал, как на рассвете хлопала дверь, и по булыжной мостовой, удаляясь, стучали подбитые гвоздями ботинки. Он появлялся и исчезал, как Санта-Клаус, всегда таинственно.
Под утро я обычно забирался в большую мамину кровать, и когда отец ночевал дома, приходилось тесниться, но, в общем-то, его визиты вше даже нравились. Он курил, и от него исходил приятный, с кислинкой, запах, брился — за этим действом я следил как завороженный. Каждый раз он оставлял груду трофеев-сувениров — ножи с рукоятками из стреляных гильз, немецкие каски, знаки отличия, кокарды, пуговицы и прочие военные штуки, которые, как считал отец, могли пригодиться и аккуратно хранились в длинной коробке на комоде. Отец вообще любил собирать разный хлам — пригодиться, утверждал он, может все. Когда его не было, мама разрешала мне подставить стул и порыться в его сокровищах. Сама она была о них не слишком высокого мнения.
Во время войны мне жилось безмятежнее всего. Окно моей комнаты выходило на юго-восток. Мама завешивала его занавесками, но это мало что меняло. Я просыпался с рассветом в самом что ни на есть солнечном настроении, готовый излучать свет и радость. От вчерашних забот не оставалось и следа. Жизнь, как никогда впоследствии, казалась простой, понятной и полной всяких возможностей. Я высовывал из-под одеяла ноги — они у меня назывались госпожа Левая и госпожа Правая — и заставлял их обсуждать дела на день. Госпожа Правая вела беседу с живостью и выражала свое мнение очень наглядно. Госпожа Левая была мне не так подвластна, и ее роль обычно сводилась к покачиванию в знак согласия.
