Бармен посадил меня в автобус, внес велосипед и, не слушая моих возражений, заплатил за билет. Он также взял с меня слово: сказать отцу, чтобы деньги за билет тот отдал мне. В этом мире, сказал бармен, за свои права надо бороться. Конечно, он был немного грубоват, но я понимал — сердце у него золотое. Мне вдруг пришло в голову, что золотые сердца как раз и бывают у таких, как мы с ним, грубоватых с виду людей, и я обещал написать ему письмо.
Когда автобус подъехал к гостинице, я сразу увидел отца — он стоял в своей шляпе-котелке и озабоченно тянул длинную шею, высматривая меня.
— A-а, привет, гуляка! — окликнул он меня, как обычно, с прибауткой. — Кто бы мог подумать, что сын такого скромного и добропорядочного человека, как я, вдруг превратится в заблудшего искателя приключений? В ночлежном доме у тебя, случайно, дружков не водится, а?
Я считал себя вправе выполнить данное бармену обещание, поэтому сказал отцу насчет билета, он расхохотался и отдал мне деньги. Потом, когда мы шли по главной улице и отец толкал перед собой велосипед, я задал вопрос, который преследовал меня со времени телефонного разговора:
— А мама уже пришла?
Я, конечно, имел в виду другое: знает она или нет? Но спросить так прямо в лоб не решился.
Лицо его сразу изменилось, как-то напряглось, посерьезнело.
— Нет, сынок, нет еще, — ответил он. — Она придет часов в десять или одиннадцать.
Я умирал от желания попросить папу: «Пусть мама ничего не знает, ладно?» — но слова застряли у меня в горле. Получилось бы, что мы сговариваемся против мамы, а я сам всегда ругал за это Марту. Но кажется, отец и так решил все скрыть — он осторожно, но как бы мимоходом заметил, что отослал Марту в кино. Мы пришли домой, поужинали и когда вместе стали мыть посуду, я понял: да, папа не собирается рассказывать о моем бегстве.
Пришла мама, и он вел себя, словно ничего не случилось, расспросил ее, как прошел день, пожал плечами в ответ на вопрос о своих делах — смущенный, не уверенный в себе человек. Глядя на него тогда, действительно можно было подумать — пустое место, но мне впервые в жизни стало ясно, как это впечатление неверно. Между нами установилось нечто большее, чем простое понимание, потому что мне вдруг открылось: как и мы с барменом, отец тоже однажды в детстве убежал из дому, но по какой-то причине — то ли почта была закрыта, то ли навалились голод, усталость или одиночество — ему пришлось вернуться. Возвращались почти все, но протест оставался, он-то и отличал беглецов от всех остальных, никогда не помышлявших о побеге. И способны на такой протест были только настоящие мужчины.
