Из-за своего стендера реб Йоэл видел, что садовник зло хмурится, а его торчащая вперед губа выдвигается вперед еще больше, как будто он раздумывал, как вести войну с братьями не на жизнь, а на смерть. Выражение злости понемногу переходило в выражение удивления, как будто ему не верилось, что он и братья стали кровными врагами. Потом остолбенение на его физиономии перешло в блестящую красноту, как будто он стыдился этой семейной ссоры. Наконец его лицо скрылось в густой темноте. Он остался сидеть в оцепенении, будто все его мысли погасли. Реб Йоэл ощутил дрожь в руках и коленях. Господи! Ведь легко представить, что и с небольшими деньгами можно было бы спасти мальчика. Реб Йоэл не мог вынести того, что этот сокрушенный своим горем человек не разговаривает с ним; ему было бы приятнее, если бы тот ругал его. Он направился к садовнику и заговорил с ним нарочито ободряющим тоном:
— Вам нечего мне рассказать, реб Палтиэл? Что слышно в Заскевичах?
Садовник даже глазом не моргнул. Тогда аскет начал упрашивать его надтреснутым голосом:
— Ответьте хоть слово, реб Палтиэл. Я понимаю, что вы обижены на меня за то, что я не разрешил ваш конфликт с братьями. Но суд Торы затянулся, и я уехал из Заскевичей. Так в чем же я виноват?
Палтиэл Шкляр снова не ответил, и реб Йоэл Вайнтройб за неимением иного выхода отступился. В другой раз ему в голову пришла странная идея, как можно помириться с садовником: он спросит его, не хочет ли тот вместе с ним изучать Мишну или мидраш[77]. Но когда он спросил это, садовник посмотрел на него с такой яростью, что реб Йоэл отошел, внутренне содрогнувшись, а в ушах у него долго еще звучал немой крик садовника, что он, реб Йоэл, хочет искупить какой-то главкой из Мишны великую несправедливость, совершенную им против Палтиэла Шкляра.
Так Палтиэл Шкляр стал ужасом и слабым местом реб Йоэла Вайнтройба. Чем больше тот отталкивал от себя бывшего раввина своим мрачным молчанием, тем больше последнего тянуло к нему. Через пару дней он снова подошел к садовнику и спросил его, как идут дела с его судебным процессом в Ошмянах.
— Хорошо, очень хорошо, — ответил Палтиэл Шкляр очень тихо и с какой-то странной улыбкой. Однако его брови, ноздри и губы при этом так сильно дрожали, что аскет решил про себя, что больше он не будет подходить к этому сокрушенному горестями человеку и не станет бередить его раны.
4
В прихожей синагоги каждое утро стоял и молился грузчик в ветхом пиджаке с заплатками на локтях и с веревкой на поясе. С его выражающего богобоязненность чернобородого лица смотрели большие туповатые глаза, полные страха и покорности, как у человека, знающего, что он на этом свете лишь гость. Грузчик держал в руках потрепанный молитвенник и через открытую дверь синагоги прислушивался к тому, докуда дошла общественная молитва. Каждый раз, проходя мимо него, аскет чувствовал, словно удар в нос, сильный дурной запах. От грузчика так и шибало подгнившей кислой капустой и тухлой соленостью сохнущих на солнце невымытых пустых бочек из-под селедки. Реб Йоэл спросил, почему он молится в прихожей, а не в молитвенном зале.
