В тесноте мужского отделения синагоги, за головами в ермолках, шляпах и картузах, стоял слесарь реб Хизкия, укутанный в талес. С того момента, как кантор запел «Кол нидрей»[132], на протяжении всей ночи и всего утра он не прерывал молитву и изучение Торы. Время от времени он на пару минут присаживался, чтобы перевести дух, и сразу же снова вставал. Реб Хизкия не чувствовал, как колются шерстинки чулок, не чувствовал, как его рубаха, китл и талес становятся мокрыми от пота. Он только ощущал щемление в груди, давящую боль, которую хотелось выплакать, чтобы сердце и мозг снова стали чистыми и светлыми для служения Творцу.
Преклоняя усталые колени во время обряда «койрим»[133], зажмуривая глаза и стискивая зубы при произнесении Символа веры «Слушай, Израиль», долго стоя в оцепенении во время тихой молитвы «Шмоне эсре», бия себя в грудь на исповеди, реб Хизкия не переставал молить об одном: «Владыка мира, дай мне силы, чтобы остаться упрямцем!» Это поколение чуждо ему, собственные дети — чужды, и якобы набожные евреи тоже ему чужды. Все они просят разрешения, все спрашивают только про то, что можно. Они хотят выполнять только необходимый минимум обязанностей перед Богом и Его Торой. Даже раввин и аскет склонен делать скидки. И это нравится людям. Вот ведь целый город пришел к реб Йоэлу Вайнтройбу просить, чтобы он снова стал тамошним раввином. Это новый мир, который любит скидки, компромиссы, половинчатость… Сегодня Судный день, и он не хочет выступать в роли обвинителя евреев. Но для себя самого он просит помощи Всевышнего, чтобы жить целиком ради прославления имени Его. Он не хочет ограничиваться необходимым минимумом, он хочет принять на себя как можно больше запретов и ограничений, хочет проявлять как можно больше самоотвержения в следовании законам и обычаям. Пусть дочери выходят замуж за кого хотят, а мать пусть их в этом поддерживает! Он не ищет себе друзей среди обывателей, не ищет одобрения своему поведению от ученых евреев. Слова талмудических мудрецов — вот его друзья, «Шулхан орух» — вот его ребе. Неважно, что на него смотрят как на отжившего свое человека из другого мира, он не просит для себя места в раю. Он просит только уголок в синагоге Лейбы-Лейзера, уголок, где он мог бы служить Всевышнему.
— Ой, Владыка мира, дай мне силы оставаться упрямцем! — простонал реб Хизкия в свой талес, натянутый на голову и на глаза, как будто он был нагим трупом с кладбища, пришедшим помолиться среди живых.
