— Передай бумаги моему секретарю и скажи, чтобы перевёл их на грузинский язык. Бесариону передай мою благодарность. Теперь, господа мдиванбеги, пойдём в Сионский собор прослушать обедню и благословить Давида, будущего зятя моего, которого я назначаю главным военачальником.
Все встали.
Из Сиона уже доносился перезвон колоколов.
Приготовляясь к походу, Бесики рылся в своём сундуке. Под руку попалась отцовская ряса. Он отбросил её в сторону. На дне сундука увидел кипу бумаги. «Надо, пока не забылось, записать сегодняшнее стихотворение», — подумал Бесики и, достав чистый лист, с пером в руке подсел к персидскому восьмиугольному столу. И сейчас же в его памяти встала встреча с Анной: и объятия и поцелуй…
«Что нужно от меня этой женщине?» — думал Бесики и вместо стихов, подсказанных соловьём, писал, того не замечая, совсем другие строки:
О, Анна…
Я пленник страсти — ты желанна…
Эта женщина сведёт его с ума. Надо бежать от неё сегодня же. Сейчас же. Но ведь она будет ждать его этой ночью.
Сестра царя Ираклия, супруга Орбелиани будет ждать на свидание Бесики, сына изгнанного священника! Наверно, на ней будет голубое платье. Нет, не голубое, а гранатового цвета. Комната её будет убрана розами, чтобы их аромат одурманил обоих. И она сама будет, как роза, неувядаемая, вечно молодая. Не дьявол ли вселился в эту женщину? Какие у неё длинные косы… А ресницы, оттеняющие щёки? Губы, как цветок граната, и зубы, словно жемчуг! И эта пленительная, покоряющая улыбка на лице, изваянном из слоновой кости!..
Со стройным станом, благоуханна, пришла желанной!
Твой локон милый всё с большей силой пьянит дурманом!
Глаза, ресницы мне будут сниться, тревожа тайной!
А губы — лалы — всех манят, алы, тая обманы!
Меня припомни, царица сердца, луной венчанна! —
писал Бесики, забыв обо всём на свете, кроме Анны.
Очей нарциссы, как звёзды с выси, глядят, сверкая,
У нежной шеи повисли змеи под сенью рая,
А мушки эти — мечта поэта в цветущем крае,
Два апельсина, что над долиной дрожат, смущая,
Как не восславить, в томленье страстном на них взирая!
Тихо шурша шёлковым платьем, вошла в комнату Анна-ханум, его приёмная мать.
— Что это, ты опять слагаешь стихи? — с улыбкой молвила Анна-ханум. — Ты как мой Теймураз… Когда он слагал стихи, можно было выстрелить у его уха из пистолета, он не расслышал бы…
Бесики встрепенулся и взглянул на неё.
— Прочти мне, — Анне-ханум нравились стихи Бесики. — Наверно, что-нибудь любовное?
