Психолог, которая заметила что-то в лице Ионы, тоже перевела взгляд на луну. И точно также потёрла глаза, и прищурилась и помотала головой. Значит, и она видела то же самое, что Иона.
А Чиполлино продолжал выть, пока Кундри злобным окриком не одёрнула его. Тогда Чип перевёл на снайпершу бессмысленный взгляд и улыбнулся идиотской улыбкой.
– Не умеет рисовать Самсон, – сказал он вдруг, когда все уже забыли про его выходку и засопели, готовясь отойти в сон, переметнуться из одного мира-сна, чужого и чуждого, в другой – свой собственный.
– Не умеет рисовать Самсон, – повторил безумец с довольной жизнерадостной улыбкой. – Не умеет рисовать.
– Заткнись, Чип, – велела Кундри. – Заткнись, ляг и спи.
Полчаса спустя все спали. Протяжно посапывала Кундри. Храпел Ездра. Роза Шарона дышала тяжело и часто – наверное, ей снился нехороший сон. Тогда Иона осторожно подполз поближе к Чиполлино, который лежал без сна, не сводя глаз с луны, повисшей над ними и по-прежнему затянутой маревом. Потянул сумасшедшего за рукав.
– Чип, эй, Чип… Скажи, Чип, кто нарисовал луну?
– Нарисовал, – безумным эхом, не поворачиваясь, равнодушно отозвался Чиполлино. – Самсон.
– А кто это? Ты можешь сказать, кто это – Самсон?
– Самсон. Доктор это. Плохой доктор. Он умер. Так она сказала.
– Кто?
– Она, – Чип приподнялся на локте, поискал глазами среди спящих и указал пальцем на психолога. Потом неуверенно перевёл палец на Кундри. И опять на психолога.
– Она сказала, – произнёс Чип плаксивым голосом, растревоженный собственным бессилием. – Она врёт. Она сама. Сама.
– Что – сама, Чип?
– Сама она. Врёт. Самсон.
Сказав так, Чип отвернулся и засопел тяжело, сдерживая слёзы, но не сдержал – горько заплакал, кусая пальцы и всхлипывая, и почему-то пукая…
Наступившее затем утро было непередаваемо серым. Самый воздух, казалось, утратил прозрачность и приобрёл собственный цвет – это был серый цвет лежалого трупа, или свинца, или пепла. Со сна и на голодный желудок всех потряхивало. Чип стучал зубами, прыгал и хлопал себя по бокам, но не переставал жизнерадостно улыбаться. Откуда-то наползал запах гари – далёкий, почти не ощутимый, но от этого не менее тревожный смрад то ли кокса, то ли жжёной резины.
– Это Промзона воняет, – сказала Кундри.
– А как она может вонять, если она мёртвая? – спросил Иона.
– Мёртвая, – кивнула Кундри, – потому и воняет.
В другое время Иона, может, и усмехнулся бы шутке, но – не сейчас. По слухам, промзона действительно была мёртвой, если, конечно, не считать живых-мёртвых собак, ползучего провода, поющих кранов, свистящих труб, слепых голубей и прочих радостей параноика. Она была мёртвой в том смысле, что все цеха её давно остановились, печи остыли, дверные петли заржавели, люди, если они там когда-нибудь были, покинули территорию. Поэтому запах гари не должен был и не мог доноситься из промзоны. Если только там не поселились какие-нибудь бомжи. Но что бомжам делать в этом царстве ржавого металла, ползучих проводов, живых-мёртвых собак и так далее?
